Облава

За Видричем или рядом с ним – голова отряда должна быть сильной – шагает Душан Зачанин, опытный, хладнокровный стрелок, он бьет из винтовки и стоя и на ходу без единого промаха, словно целится с упора. Когда они отдыхали у развалившейся мельницы, он хотел там и остаться, засесть в развалинах и постараться получше отомстить за себя. Сейчас он понимает, что так все-таки лучше. «Кому мстить, кого убивать? Только своих – тех, кто стреляет поверху или понизу, другие-то прячутся, ждут, пока с нами покончат гранатометами. Если нас и дальше так будут щадить, кто-нибудь, может, живым и выберется. Я-то нет

– стар и сил мало. Не могу бежать, да и не к лицу мне, но

Слобо и Шако могут, пусть хотя бы они спаслись. Господи, если ты есть на свете, помоги им выбраться! Потом, когда минуют муки и начнут вспоминать, как это бывает после каждой войны, вспомнят они и нынешнюю ночь: как мы спорили и чуть не поссорились из-за Лима, который по-прежнему течет себе, куда хочет. И может случиться, что моя мечта о плотинах и каналах не будет предана полному забвению. Услышат о ней другие и увидят, что в ней что-то есть. А я тогда буду спокоен – буду себе лежать под густой зеленой травой и плитой с надписью:

Здесь покоится

Душан Зачанин,

погибший на правду

За ними, как за укрытием, идет Гара. Покидая землянку, она вытащила револьвер – не обороняться, а чтобы, когда придет час, застрелиться, – и держит его в руке. Лицо у нее с виду спокойное, но это внешнее спокойствие требует постоянного душевного напряжения. Временами, и это происходит все чаще, Гаре хочется застонать от переполняющих ее горя и тоски, хочется заголосить от жалости к своему сыну, к своему мужу и брату, к Вуле Маркетичу, которого больше нет, ко всем этим несчастным людям, которые защищаются до последнего без всякой надежды на спасение. Причитая, она бы вопрошала: «Кто же придет к ним на помощь? Где ты, великая Россия, и ты, партия, и ты, восставший народ? Мы все за вас отдали, неужто у вас не найдется ничего, кроме посмертной жалости? Неужто все глухи, немы и слепы к нашей беде, неужто все двери закрыты, все замки на запоре и никто не протянет нам руку помощи?..»

Она знает, что ее стенания будут встречены только насмешками, она подавляет их, цепенея от ужаса, что они вырвутся сами собой. Гаре страшно опозориться, a обузданный на минуту вопль снова подступает к горлу и рвется наружу. Когда нет больше сил его сдерживать, Гара поднимает револьвер, прижимает его к левой стороне груди и кладет палец на курок. Теперь она может идти дольше и, если Иван Видрич оглянется на нее, лицо ее будет совершенно спокойным.

Захваченный пароксизмом страха, Арсо Шнайдер в какой-то момент перегнал Ладо и теперь идет четвертым, следом за Гарой. Он не мог преодолеть искушения перегнать его. Сквозь гром залпов, вихри свинца и железа, направленные в их затылки, смотреть, как ковыляет Ладо, и представлять себе, как болит у него рана, было свыше его сил. Он начинал чувствовать такие же боли, увеличенные страхом. Сейчас ему лучше, он позабыл о Ладо, и в душе даже появилась надежда. Правда, надежда довольно сомнительная и подленькая, продиктованная таким расчетом: «Потери начались с хвоста колонны, как и всегда при отступлении, если так пойдет и дальше, то на очереди

Шако, потом Слобо, Раич Боснич и Ладо; я пятый, к тому времени либо я перегоню Гару, либо мы доберемся до

Рачвы, либо, наконец, совершится еще какое-нибудь чудо.

Почему бы и не произойти чуду, если это будет угодно богу? Разве не чудо, что я до сих пор жив, и разве это не доказывает, что бог и его воля существуют...»

— Великий боже, – зашептал он, – велик мой грех, когда я говорил, что тебя нет, я каюсь в нем! Все говорили, что тебя нет, пришлось и мне говорить то же, чтобы не быть белой вороной, но я и тогда верил: ты там, где мы даже не подозреваем. Всеблагой боже, великий и всемогущий, сделай так, чтобы в меня не попала пуля! У меня двое детей, не оставь их сиротами, как остался я, когда мать вышла вторично замуж, защити ради них, прикрой своей десницей! Вот я крещусь перед всеми, смотри!

Пусть видят и свои и чужие, пусть все насмехаются надо мной, что мне они, я уповаю только на тебя и молю тебя ныне и присно, аминь!

Первое желание Ладо, когда он увидел, что Шнайдер крестится, было пнуть его ногой в зад. Будь он поближе, Ладо так бы и сделал, не раздумывая и даже с наслаждением, но нагнать Шнайдера в эту минуту не удалось.

Вскоре гнев утих, оставив после себя лишь жалость.

«Вот до чего дошли, – подумал он, – а это ведь еще не конец! Что ж, пусть крестится! Чего еще ждать от маленького человечка, сельского портного, этого кривобокого