Облава

Качак больше не слушал – все стало ясно. Арсо не бредит, просто люди, когда становится туго, изворачиваются и сходят с ума везде и всюду...

Перед глазами встал Суходол – серое мрачное песчаное ущелье между двумя длинными голыми горами. Однажды налетела вдруг гроза с градом и дождем и загнала в обветшалое строеньице косарей, чабанов, крестьян, отправившихся на базар, двух охотников с собаками, женщину с больным ребенком, и каких-то таможенников, которые шли ловить контрабандистов. Когда люди устроились и разожгли огонь, чтобы обогреться и высушить одежду, вздувшийся от ливня поток в мгновение ока смыл всех, не спаслись даже собаки. Несколько дней тщетно разыскивали мертвых и спорили о месте, где находился дом. Тогдато и пошли разговоры, будто дома вовсе и не было, был морок – мышеловка, которую использовала со сверхъестественным коварством сама Беда, чтобы заманить в нее как можно больше жертв. Васо Качаку кажется, что и землянка у Дервишева ночевья тоже была такой мышеловкой –

заманила их и усыпила, а лазутчики тем временем вынюхали их, и облава собрала свои разбросанные силы. «Есть на свете чудеса, – заметил он про себя, – неверно говорят, будто их нет. Чудо совершается, как только повернешься к нему спиной, чуть упустишь его из вида, оно тут как тут, потому и чудом называется, что отводит глаза».

— Не пойдем больше в землянки! – вырвалось у него вдруг.

— И я сыт ими по горло, – пробормотал Момо. – Осточертело сидеть внизу.

— А куда же? – спросил Гавро.

— Сыра дубрава наша мать!

— Не мать, а мачеха.

— Выбирать не приходится. Стоит обнаружить одну землянку, тут же налетят на все прочие. Теперь надо ждать их, откуда бы они не появились.

IV

По дороге снизу показались безоружные мусульмане –

озябшая голь в посконных чикчирах. Шли они друг за другом, согнувшись, встревоженно прислушиваясь к стрельбе, что разгоралась на горе, и время от времени останавливались и раздумывали, что делать. Ладо подпустил их совсем близко и, неожиданно поднявшись из кустов на излучине дороги, привел в замешательство. Тот, что шел впереди, закрыл глаза, побледнел как смерть и схватился за дерево, чтобы не упасть. Другой, с большим зобом, попробовал было что-то сказать. Зоб под горлом запрыгал, словно он проглотил живую курицу, которая трепыхалась в горле, стараясь стать на ноги. И только третий сохранил присутствие духа, прижал руки к груди, выставив вперед землистого цвета щит из мозолистых ладоней, и пролепетал:

— Пощади, прошу тебя!

— Дай мне твою шапку, – сказал Ладо.

Ладо вдруг пришло в голову, что белая феска могла бы кого-нибудь и обмануть. Правда, не наверняка, белая феска не очень подходит к офицерскому кителю, и все-таки надо сделать все, что можно.

— Бедняки мы, – сказал человек с мозолистыми ладонями. – Пощади нас.

— Зачем мне ваша жизнь, мне нужен чулаф! Давай его сюда!

Вместо того чтобы протянуть свой чулаф, мусульманин сказал:

— Вон твой товарищ внизу.

— Какой товарищ? – вскрикнул Ладо и вдруг безумно заторопился. – Какой товарищ?

— Да здоровенный такой, коммунист, роет окоп – защищаться.

«Шако жив!» – подумал он, и вереница мусульман мгновенно превратилась в его глазах в разумные человеческие существа. Позабыв о чулафе, не спросив, где это «внизу», – казалось, теперь ему известно все, что нужно для всей будущей жизни, – Ладо кинулся мимо оцепеневших людей. По сравнению с невероятной надеждой еще раз найти товарища все в мире вдруг потеряло цену и значение. В спешке он даже не заметил, что лес начал редеть и дорога повернула к полям и огородам, разделенным изгородями и тропами, которые вели к жалким домишкам и стогам соломы. Поняв, куда зашел, он испугался. Селение, правда, разбросанное, и людей нигде не видно, но все кругом может быть использовано как засада. Может, там и есть засада и сейчас за ним следят из-за ореховых стволов, из-за сараев, целятся из-за снопов кукурузы. Ладо попытался хотя бы что-нибудь высмотреть, но тут же убедился, что глаза его бессильны уследить сразу за всем. Он точно в сон погрузился и оказался вдруг посреди оккупированного города, не зная, в какую сторону прежде повернуть винтовку. Чтобы собраться с духом, он остановился. «Шако не здесь, – промолвил он про себя, – не такой он дурак, чтоб забраться в такое место. И я не пошел бы сюда, не обмани меня этот турецкий гад. Ловко он сохранил чулаф».

Его внимание привлек островерхий утес, покрытый чахлым кустарником. Среди приглаженных обработанных полей великан-утес стоял одиноко, без межей и оград, крутой, упрямый и несокрушимый. Ладо направился к нему с каким-то родственным чувством. Вдруг звякнул камень о камень, и он увидел, как Шако хватает винтовку и кричит:

— Стой! Кто идет?

— Ты что, Шако, ослеп?

– Точно, ослеп. Видишь, какие у меня глаза?

— То-то, я гляжу, ты устроился посреди села.

— Разве здесь село? Тогда надо смываться. – И он пошел.

Наверху, по крутогорам, разгоралась стрельба, люди перекликались испуганными голосами, повторяя какое-то одно слово, видимо, название селения, в которое они забрели.