Облава

«Как плохо, – думал Шако, – что у каждого паршивого селения есть свое название, и каждый пригорок не больше бородавки тоже имеет свое название, и про каждый известно, где он находится. Некуда человеку податься при таком количестве названий – все тотчас становится известным. Выходит, будто и прадеды наши, те, что лежат в могилах, ополчились против нас: напридумывали названий, крепко держали их в памяти и передавали от отца к сыну – все для того, чтобы как можно лучше подготовить облаву и чтоб преследователи ненароком не заблудились.

И старое боится, объединилось живое и мертвое, не мешают им ни вера, ни межи, удивительно, как это мы до сих пор еще живы!»

Крики умолкли. По напряженной тишине Шако почувствовал, что тучи сгущаются, опять гроза, и, видно, на этот раз последняя. .

— Предали, гады, – сказал он. – Иди влево!

— Почему влево? – спросил Ладо.

— А ты что, знаешь лучше, чем я? Тогда иди, куда хочешь.

— Ничего я не знаю, спросил просто.

— Тогда иди направо, лучше направо.

— А почему ты не идешь, если знаешь?

— Болят глаза, вижу плохо. Ну, иди куда-нибудь.

Ладо пошел прямиком через нивы, к рощицам. Его не очень беспокоило, что стрельба возобновилась, он почемуто чувствовал, что все обойдется и он еще долго будет жить. Выберется, это ясно, унизительно только бегство –

гонят, как зайца, этого он никогда не забудет. И когда наконец сможет без оружия бродить по улицам, заходить в кафе и кинотеатры, когда придет на Калемегдан любоваться придунайскими лугами, ему вспомнится все это и станет стыдно. Стыд, точно червь, будет вечно его точить, отравит ему каждое яблоко, каждую грушу, никогда не оставит сто в покое. Он никогда не позволит ему простить тех, кто сейчас кричит и стреляет. Даже тогда, когда они согнут головы, примут ханжеский вид, опустят глаза долу, когда будут клясться, что они насквозь красные, он не поверит им до тех пор, пока не разрежет и не посмотрит, в самом ли деле они красные. .

Шако вышагивает за ним. Наклонив упрямо голову, как в ярме, он с натугой тащит свое огромное, разбитое тело через незнакомые места, которые он не видит из-за слепящего блеска. Ноги у него точно налиты свинцом, совсем как на военных маневрах в Струмице и Джевджелии, где он подхватил тропическую малярию. Спина онемела, плечи повисли; от него несет потом, и ему кажется, что он идет через какое-то облако смрада, в котором то и дело сверкают молнии и раздаются хриплые сдавленные стоны.

В душе его полный разлад, он сам себе кажется старой, развалившейся телегой – и нет страха, который влил бы в него силы и раззадорил. «И совсем не обязан я так рысить и дальше, нигде не написано, что именно мне надо выдержать больше, чем я могу». И лишь нечто неясное, что вотвот должно произойти, заставляет его идти дальше. Ничего еще нет, но Шако чувствует это в себе, как семя чувствует в себе колошение и шелест летних хлебов. Оно говорит о себе неясным журчанием в мертвой тишине догоревшего и повергнутого в прах и нашептывает ему, что все это пройдет и будет называться летошним. Шако повторяет про себя этот шепот, переводит на свой лад, чтобы кинуть его толпе, что кричит и стреляет: «Давай, давай! Сегодня я бегу, а завтра вы побежите! И этот снег будет летошним. .»

Он закрыл глаза, щадя их от блеска, и открывал только время от времени, боясь потерять из вида Ладо, который уходил все дальше и дальше. Стоило открыть глаза, как набегали горючие слезы и невыносимо жгли воспаленные веки. Вдруг вместо Ладо он увидел среди белой пустыни, точно островок, черные кусты. Должно быть, Ладо там, подумал он, надо, видно, отстреливаться; укрытие плохое, отступать некуда, но выбирать не приходится. .

За его спиной застрочила пулеметная очередь, обдав его грязью и снегом; запах свежей земли вызвал в памяти похороны во время дождя. Шако поспешил спрятаться в кусты и очень удивился, увидев, что и кусты ударились в бегство. Однако они не очень, видать, торопились – Шако нагнал их; оказалось, что это вовсе не кусты, а мусульманин, ведущий нагруженную хворостом лошадь, и идущая позади жена. Мужчина и женщина что-то одновременно кричали, мешая друг другу, так что он ничего не мог разобрать. Внезапно лошадь замотала головой, словно тоже собиралась крикнуть, расставила ноги и рухнула в снег. А

мусульманин вдруг завертелся, запрыгал на одной ноге и упал возле лошади. Женщина запричитала. Шако в смятении остановился, хотел ей помочь, но как, и сам не знал.

Чувствуя себя виноватым, что ненароком погубил то, чего уже сам господь бог не поправит, он понял, что спасет его только бегство. И Шако ринулся в сверкающую мглу, которой, казалось, не было конца. Среди крика и стрельбы он услышал далекий хриплый зов:

— Сюда, Шако, сюда!

— Ты ничего не видишь, – сказал ему Ладо, когда он подошел к нему. – Тебя, наверное, ранило в голову.

— Нет, это солнце. В тени я вижу.

— Сказал бы, чтобы я шел по тени. Еще немного, и всюду будет тень.

— Видал, какой я невезучий?

— Это им не повезло, надо было дождаться конца этого бедлама.

— Лес рубят – щепки летят!

— Ну, перевел дух?.. Отдохнешь потом...