Облава

Дубе. Теперь они отсиживаются по домам в тепле и относительной сытости. Ходят на посиделки, ухаживают за девушками, приударяют за молодками и увиливают от всяких дел. Если не удается увильнуть и получить освобождение от врача, они идут в четники, но при этом от их песен сотрясаются ущелья, а своей стрельбой они оповещают о направлении движения, все время думая о том, как бы в удобный момент внести замешательство, бежать и увлечь за собой других.

«Они похожи на домобранов21, – подумал Видрич, и эта мысль его оскорбила. – Ну и что из того, что похожи?

Время такое, что выбирать не приходится. А впрочем, все на этом свете на что-нибудь да похоже. Таков уж этот край, Нижний Край, граница! Народец здесь пестрый!

Долго были под турками, часто бунтовали, никто никогда им не помогал, как и нам сейчас. Когда приходится рассчитывать только на свои силы, и хитрость – сильное оружие. Цетинье и вообще Верхний Край охотнее всего посылали в бой здешних людей, особенно не заботясь о том, 21 Д о м о б р а н ы – солдаты фашистского «Независимого Хорватского государства».

как эти «двурушники» из него выпутаются. А когда приходилось спасаться после восстаний, приносили в жертву какого-нибудь всем известного священника или гайдука, –

ведь надо было думать о новом восстании, поэтому тайные вожди тщательно укрывались, а люди, смотря по обстоятельствам, либо прятали, либо выставляли напоказ свои гербы, знаки и знамена. Лгать научила нужда, и это вошло у них в кровь, и кто знает, когда исчезнет...

«Исчезнет, – заметил он про себя, – когда отпадет надобность лгать. Мы-то до этого не доживем, я, во всяком случае, – дважды пережить то, что было на Дубе, невозможно. Не хочу, не обязан – эта ноша мне не по силам. И

Вранович не смог, потому и заставил себя убить. Жив еще

Пушкар, но от него осталась одна тень. Время идет и требует новых людей. Мое время если еще не прошло, то уже проходит, и потому лучше уйти сейчас, чтобы людям было что вспомнить. Иной раз какой-то свой поступок, память о котором переживет тебя, ценишь больше, чем всю жизнь».

Мысли эти рассердили Ивана Видрича, и он нашел им объяснение: «Ракия в голову ударила – вот и болтаю пустое. Хорош бы я был, если бы выпил столько, сколько Ладо! А ему хоть бы что, только потеет. Привык, должно быть; он ко всему дурному привык. Я думал, он закончит как левый сектант или анархист, да вот не успел. Хитер –

умеет молчать. Болтает обо всем, что в голову взбредет, а о своей женитьбе и жене – ни гуту! Есть в этом какая-то дьявольщина, но Байо все же перегибает палку со своими нравоучениями. Каждый вправе иметь жену и ребенка –

особенно когда не сегодня-завтра может погибнуть».

Вдруг он представил себе Ладо мертвым: тот лежал у дерева, голова зарылась в снег, видны были только ухо и часть затылка. Видричу стало его жаль, но потом он спохватился: «Чего жалеть, его время прошло! Все равно кончил бы забулдыгой – это у них в роду, все Тайовичи отличаются садистскими наклонностями, – если бы партия не направила его по верному пути. В сущности, партия спасла его, а потому у нее есть право (сказать «загубить» – это будет слишком грубо) использовать его, принести в жертву общему делу. Почему бы и нет, если даже женщины, как вот Гара, например, и те гибнут. Мне ее жалко не потому, что она моя жена, а потому, что я знаю, какая она трусиха, – темноты боится, палец кто порежет, не может видеть крови. Родила ребенка и сама ребенок, бедняжка даже не успела наиграться с сыном – каким покажется мир малышу, не знающему, что такое мать?. »

Видрич опустил голову на руки, стараясь думать о картелях, только что упомянутых Вуле Маркетичем. Слово «картель» Вуле выговаривал спокойно и безучастно, как сказал бы «раки», «маки», будто не знал, что это чудовища с тысячами присосок, щупалец и голов. Настоящие чудовища, и каждое из них состоит из многих малых. Государства – их верные слуги, а войска – когти, каждое способно видоизменяться и омолаживаться, когда приходит пора умирать. Омолаживаются они человеческой кровью во время войн, а промежутки между войнами становятся все короче. Чудовища растут, и потому аппетит у них неуемный. Трапезы их тянутся годами: и тогда в лесах и городах, все равно каких – православных, католических или мусульманских, облавы и резня не прекращаются. Тени картелей заполняют пространство, а лапы свои они протягивают даже в будущее, пытаясь пожрать и его. И нас здесь картели похоронили заживо в землю и в снег, чтобы нам не видеть солнца. Естественно было бы выговаривать имя этих чудовищ с зубовным скрежетом и воем, но что проку? Их бы это только порадовало.