Обреченный

— А кто тебе нравился, черт тебя подери?!

— Постой, Стас… Не ори… Что-то было… Да, что-то было…

— Что?? Что было?? Вспоминай! Ну!!

— Ну как вспоминать, как?! — крикнул Шелестов. — Череп себе, что ли, продырявить, чтобы легче вспоминалось, да? Или поехать в Крым и опрашивать всех случайных встречных, не видели ли они, что я вытворял и кого любил. Так, да?

— Да! Да! — кричал Стас, чему-то безумно радуясь. — Тебе нужно срочно взять отпуск и снова отправиться в Крым. Ты должен вспомнить, где болтался целых две недели без нас!

— Какой отпуск! — с грустью ответил Шелестов. — Первого ноября мое дело передают в суд.

— Суда не будет, — прошипел Стас. — Ты еще болен. Тебя не имеют права судить до полного выздоровления. Слышишь? Я проведу независимую медицинскую экспертизу!

— Стас, ты и так уже очень много для меня сделал.

— Ерунда! Ты не расслабляйся и не щади себя! Не давай мозгу отдыхать, по крохам вспоминай Крым, выверни свои шорты, проверь все вещи, может, найдешь какие-нибудь предметы, записки с телефонами или адресами. Тебе во что бы то ни стало надо все вспомнить!!

— Ладно, я попробую. Если смогу, конечно.

«Что произошло? — подумал Стас, опуская трубку. — Я счастлив? Я безумно счастлив?» Он закрыл дверь на ключ, лег на топчан, положил на лицо белую накрахмаленную шапочку и принялся наводить порядок в своих мыслях. Так, думал он, что мы имеем? Даша отпадает… Кто же в таком случае? Кто?

Он вспоминал Старую Крепость, ночь, фестиваль. Плов на черепичной крыше порохового погреба. Незнакомый кавказец с банкой вина. А с ним… с ним была молодая женщина. Темноволосая, полненькая, с большими, как маслины, глазами. Она как-то очень странно называла Шелестова. То ли Погибший, то ли Обескровленный, или Бесперспективный… Что-то в этом роде.

Не меняя позы, он проспал под своей шапочкой до обеда, тихий и счастливый.

Глава 37

Он проснулся ночью, сел в кровати и обхватил руками голову. Он умирал, ему казалось, что у него насквозь пробит череп, и в дырке свистит ветер. Голова не болела, даже было такое чувство, словно ее вымыли, отскоблили изнутри от многолетней грязи, и мысли были ясными и чистыми, какими они редко бывают сразу после пробуждения. Но от страха, от осознания надвигающейся беды Шелестов едва удержался, чтобы не закричать, не выскочить в безумном порыве в коридор.

Он опустил ноги, напялил резиновые шлепанцы, шагнул к окну, потом, задевая стулья, к двери, и снова к окну. Сердце рвалось из груди, ладони покрылись липким потом. Шелестов откинул штору, и в глаза ему ударил неоновый свет полной луны. Светопреставления не произошло, мир не рухнул. Блестели, будто покрытые лаком, ветки замерзших деревьев, остекленели от заморозков лужи на асфальте, одинокий человек пробирался от столба к столбу.

Шелестов не сразу лег, накрылся с головой одеялом, зажмурился изо всех сил. И все равно продолжал стоять на путях, а вагонетка, медленно набирая скорость, катилась на него.

Утром он чувствовал себя как после крутой попойки. Не стал бегать по своей дистанции вдоль реки, куда обязательно выходил каждое утро. Был рассеянным, сжег на сковородке шницель и долго проветривал комнату от тяжелого чада, открыв настежь окно. Он не замечал знакомых по пути на работу, а на приветствия невпопад кивал.

Во время занятий вроде бы беспричинно запутался в собственном объяснении и начисто забыл, о чем только что говорил. Взвод, недоумевая, смотрел на то, как их учитель безмолвно перебирает в руках веревку с простейшим узлом, и проходит пять минут, десять, а он все смотрит на нее отсутствующим взглядом и как будто пытается развязать узел.

— Вам помочь? — не выдержал кто-то.

— Что? — Шелестов поднял удивленные, испуганные глаза, намотал веревку на руку, кинул моток под ноги. — Перерыв!

В столовой, склонившись над тарелкой, он внезапно застыл, и рука с ложкой повисла в воздухе. Официантка, заметив это, мысленно перекрестилась — неужели нашел в супе муху?

— Что-нибудь не так? — спросила она, подойдя к Шелестову.

Он вздрогнул, молча встал из-за стола, снял с вешалки свою пятнистую куртку и вышел. Официантка пожала плечами и на всякий случай отнесла тарелку в посудомоечную.

Самое страшное приходило ночью. Сон корежил, уродовал и без того омерзительные сцены, и Шелестов орал во весь голос, просыпаясь от своего же крика.

Он пытался скрывать от окружающих то, что с ним происходило, он боялся и стыдился этого, как тяжелой и постыдной болезни. Скованный, обращенный внутрь себя, он напоминал человека, обреченного на какое-то гадкое известие, и весь мир сузился для него до размеров этого известия, а жизнь заполнило ожидание. Соседи по общежитию, к счастью, ничего не замечали, только иногда удивлялись тому, с каким усердием по утрам Шелестов оттирал щеткой руки.

Глава 38

Подполковник Лисков, обросший двухнедельной щетиной, с серебристым круглым талисманом на шее, сидел на подушке, прислонившись к глиняной, пористой, как хлеб, стене, почесывал волосатую грудь и щурился от ярких лучей.