Обрести себя

В детстве Илиеш мечтал стать летчиком. Да и кто из ребят, его сверстников, не мечтал об этом? Он хотел рассекать небесную лазурь стремительно, как ласточка. Он взмыл бы в вышину, до самых звезд, чтобы потрогать их, собрать в горсть и поиграть ими, как в камушки! Как подрос, узнал, что до звезд далеко-далеко, не доберешься. А если и дерзнешь приблизиться к звезде, то попросту сгоришь. Это было первое крупное разочарование. Потом были другие обманутые надежды — но то все из мира грез и фантазий. Настоящее, реальное разочарование он испытывал только сейчас.

Он любил жизнь, радовался ей, как пчела радуется первому теплу. Цель своего существования он видел в труде, счастье ему представлялось в виде крестьянского домика, на завалинке которого каждый вечер его будет ждать зеленоглазая девушка. Это было и мало, и много — все, что делало жизнь богатой, полной, прекрасной. Уж с этой-то мечтой он не думал расстаться. Как и любой крестьянин, он много открыл земле, а земля, в свою очередь, немало открыла ему своих секретов. Мир звезд остался для других; Илиеш заключил вечное соглашение с землей. Уходя из села, он нарушил договор и сразу же потерял уверенность в своих силах. Трудности его не пугали — он с колыбели привык к огорчениям, неприятностям, бедам. Но на этот раз он растерялся. Рухнула невидимая плотина в душе, которую он выкладывал камень к камню в течение многих лет. Оставаясь наедине, он пытался разобраться в причинах катастрофы, разбирая события своей жизни по ниточке. Неужели его так ослепила любовь, что он не разглядел того, что так ясно было окружающим? Неужели исчезла, пропала девушка с зелеными глазами? Жизнь оказалась намного сложней, чем он представлял. Чтобы жить, недостаточно радоваться солнышку, звездам, оттаявшей после зимы земле. Он почувствовал себя беспомощным, слабым — нужно много учиться, много узнать, чтобы сложить все, что он увидел, в стройную систему, понять ее закономерности. Ведь и в этом понимании, ясности есть своя красота и радость.

Дни были наполнены армейскими заботами, так что времени на отвлеченные размышления не хватало. Иногда ночью он просыпался в испуге: казалось, кто-то позвал.

Постепенно в клубке противоречивых мыслей, терзавших его, он нащупал ведущую нить. Так лошадь находит правильную дорогу даже в буран. Советская власть была его властью, властью миллионов таких же, как он. Это очевидно, и тут никаких кривотолков не может быть, он не мог допустить и тени сомнения в ее справедливости. А то, что произошло с Ольгуцей, — недоразумение. Когда-то дед Епифан любил повторять: «Самый святой храм — это душа человека». Илиеш по наивности думал, что дед шутит. Теперь он в полной мере удостоверился в справедливости слов деда. Как бы ни было тяжело, не дай зачерстветь душе. Без этого человек не более чем механизм. Дедов завет помогал перебороть приступы равнодушия, неверия в справедливость.

Существует в армии чистая комната с длинным столом под красной скатертью, с книгами и журналами, с портретами на стенах — своеобразная каса маре казармы.

Тут по вечерам можно полистать журнал, почитать книгу, написать письмо. Как-то Илиеш принялся сочинять письмо домой. Но писать было нечего. Чистый лист ждал слов. А он их не находил. Господи, как тяжело писать родителям, когда приближаешься к двадцати годам! Или, может быть, только ему так трудно, может, другие сочиняют лучше?

В конце стола Джафар с бывшим баптистом Софроном резались в шашки. Оттуда тянуло махорочным дымком — Джафар курил в рукав. Софрон морщил лоб, — видно, ефрейтор крепко прижал его.

«Служба идет нормально, — писал Илиеш матери. — Недавно съездил в отпуск в Валурены. Там все здоровы, все хорошо. Не обижайся, что не остановился в Кишиневе, чтобы зайти к тебе. Очень уж я стосковался по селу, а отпуск короток, не хватило бы времени побывать и у тебя, и там. К тебе приеду по окончании службы, если не будете ничего иметь против…»

Илиеш написал последнюю фразу, имея в виду Чулику: может, тому не захочется, чтобы Илиеш жил у них. Илиеш решил не называть его имя, мать поймет и так. Оставалась еще бо́льшая часть страницы, просто слов не хватит заполнить ее. Вроде все написал, что надо.

— О чем задумался, Брадуле?

С другого конца стола на него смотрел Джафар. Софрон уже ушел, посрамленный. Влажный воздух Прибалтики вливался в открытую форточку. Стекла слезились. Обрадовавшись, что есть причина отложить начатое письмо, Илиеш охотно откликнулся:

— О чем думаю? Об единицах измерения.

— Ну да! Шутишь. Тоже мне Архимед!