Обрести себя

Насчет денег у Ариона, в отличие от жены, своя теория. А именно: сколько бы их ни было, все равно не хватит. Арион научился по одежке протягивать ножки. И если иногда он и остается с «голыми ногами», не огорчается. Встает пораньше, ложится попозже, вместо одной нормы делает две, и все устраивается. Были времена похлеще, и то он не терялся. Так что не деньги виноваты в его бессоннице, не из-за недостатков он, по молдавскому выражению, прядет белые ночи, как не прял уже давно, с холостяцкой поры, когда Мадалина украла его покой и сон. Другое гнетет: с некоторых пор его перестали понимать дочери. Поднялись, выросли и стали такие самостоятельные, что, кажется, потерял он власть над ними. Смеются, а он не может угадать причину их радости; ходят растрепанные и словно потерянные, а он не догадывается, какая тень омрачила их душу. Порой украдкой плачут, а перед ним стараются казаться веселыми. Куда легче и яснее было с ними несколько лет назад. Если плакали — понятно: или ударились обо что-нибудь, или он их поругал. Радовались, когда с ярмарки приносил им пряники. А теперь попробуй пойми что-нибудь. У каждой свой мир, круг своих загадочных интересов. И хотя всех их защищает от непогоды по-прежнему одна и та же крыша, они с каждым днем отчуждаются все больше и больше. Что-то происходит с дочерьми Ариона Карамана, что-то сложное, трудно доступное ему. Что-то такое, что он не может остановить, несмотря на всю свою мудрость и проницательность.

Арион закурил папиросу. Петухи переворачивали все село вверх дном. Папироса гаснет. Арион рукой разгоняет дым, чтобы не беспокоить Мадалину. Пусть спит. А то она вечно жалуется, что не высыпается, хотя и встает всегда гораздо позже его. Арион, с тех пор как стал бригадиром, вообще спит по-заячьи: в другие дни он в эту пору уже на ногах. Только сегодня решил урвать у ночи еще кусочек: вчера лег слишком поздно. Но сну, видно, не известно его решение — убегает. Арион глубоко, с наслаждением затягивается дымом. Спокойно выкуренная во время третьих петухов папироса много значит, она почти равна четвертинке водки, что выпита одним духом в зимний морозный день.

Вдруг Арион, что-то вспомнив, повернулся лицом к Мадалине. Теперь он не отгоняет дым от ее лица — пусть просыпается. Есть разговор, и поговорить надо, прежде чем проснутся девушки. Но дым не раздражает Мадалину, кажется, что ей даже нравится. Она сильнее храпит. Арион легонько встряхивает ее за плечо:

— Мадалина, слышишь, вставай, петухи поют.

— Что? — сонным голосом спрашивает Мадалина. — Петухи? Пусть поют.

И она поворачивается на другой бок. Сладко простонав, снова начинает храпеть — спокойно, ровно, как жужжащее веретено.

Арион потягивает папиросу, прислушиваясь к темноте. Из горницы не доносится ни звука, никакого признака жизни. Что касается сна, то девчата Ариона все в мать, любят всхрапнуть. Только одна Женя беспокойная. Когда жила в доме отца, по утрам всех будила, как пчела, просыпаясь чуть свет. А с тех пор как вышла замуж, эта обязанность перешла к Ариону. На минуту он оставил папиросу, задумался о Жене, вспомнил, что давненько не видел ее. Последний раз встретил недели две назад, и она ему не понравилась — плохо выглядела.

— Похудела, дочка, вся насквозь просвечиваешь, — сказал он ей тогда.

— Такая мода теперь, отец. Если женщина весит больше пятидесяти килограммов, так на нее уже никто и не посмотрит.

— Пятьдесят килограммов только кости весят.

— Значит, кости в цене.

Женя всегда любила пошутить, но в этой шутке отец уловил что-то горькое.

Когда она ушла, Мадалина сказала:

— Ты заметил, как странно смотрела Женя? Как будто что-то есть на сердце, а сказать не смеет.

Мадалина не славится своей проницательностью, и если даже она обратила внимание на Женин взгляд, то действительно тут что-то есть.

— Э-э, тебе только кажется, — постарался он рассеять ее подозрения.

— Слишком много сидит в тени, — сердито бросила старшая дочь Виктория, услышав их разговор. И — будто камень кинула в родителей.

Отец внимательно поглядел на нее:

— Не торопись судить других.

Виктория состроила невинную мину.

— Я сказала что-то плохое, отец?

— Будто сама не знаешь.

— Я только повторила то, что говорит весь свет.

— Людям еще никто не угодил.

— Но и никто не завязывал глаза. Все видят.

Отец примирительно заключил:

— Люди людьми, а я ваш отец и не хотел бы вражды между вами.