Обрести себя

— Ладно, чего хочешь? — спросила она устало, и инициатива перешла в руки мужа.

— Чтобы не слышал больше ни слова о Лулуце, поняла? Он не баба, чтобы сплетничать. Уж если говорит, значит, так оно и есть. И кроме того, я сам кое-что чувствую. Час назад кто-то вошел или вышел из каса маре через окно. Своими ушами слышал. И не только сегодня. Давно, не раз слышал этот скрип, да все никак не мог уразуметь, что это значит. Тебе одно скажу: если поймаю, живым из рук не выпущу.

Из разъяренной пантеры Мадалина превратилась в послушного беспомощного ягненка. Села на край кровати, повесила голову и молчит. Неужели правда? Неужели Иленуца может выкинуть такой номер? Чем ты занимаешься, боже, где твои глаза? Куда ты смотришь? Вообще-то Мадалина не слишком религиозна, но в тяжелую минуту вспоминает о боге и призывает его к ответственности за беды, происходящие на земле. Неужели мало того, что Женя выскочила замуж, не спросив позволения родителей, да еще за какого-то непутевого, который только и делает что сидит себе в клубе и играет с подростками в шахматы? Мадалина хоть и не показывает своей неприязни, терпеть не может зятя. Почему — она и сама не могла бы сказать, но стоило его увидеть, как сердце переворачивалось и день был испорчен. Конечно, она это тщательно скрывала. Когда Женя собиралась замуж и ходила сама не своя, Мадалина сказала Ариону:

— Зачем вмешиваешься, ведь им жить вместе, а не нам.

Из-за любви к Жене так сказала. Теперь она жалеет, что так легко поддалась. С детьми надо быть посуровей, нечего потакать любому их капризу. Особенно когда речь идет о таком важном шаге. Судьба дочерей — ее судьба. Она носит их всех в своем сердце, как когда-то носила в утробе. Только тогда было легче, потому что носила их поодиночке и были они крохотные, а теперь несет всех четверых сразу и они такие большие и тяжелые. Как камни. Что они понимают, несмышленыши? Чуть загорелось сердце по ком-нибудь, сразу теряют покой и рассудок. Никого не слушают, никого не спрашивают. И бросаются в пропасть, убежденные, что совершают героический поступок. А когда дым развеется и голова прояснится, приходят к тебе и плачут.

— Неужели столько ума и у Иленуцы? — горестно вопрошает сама себя Мадалина.

Ариону жалко жену. В ней одни кости остались — маленькая, измученная. Надо было дать ей поспать еще хоть полчасика. Светопреставления бы не случилось. Девушки уже взрослые, и каждая успела получить заслуженный паек материнских бессонных ночей. Неужели еще недостаточно? Арион вспомнил, как двадцать с чем-то лет назад в непогожую ночь, когда еще не пропели третьи петухи, разбудила его Мадалина и послала за бабкой Настасией, деревенской повитухой. Глаза у жены были опухшие, рубаха мокрая от пота. Видно, уже несколько часов мучилась, бедняжка, и не смела его будить: знала, как смертельно уставал он. Тогда он работал в каменном карьере. Да еще каждый день ходил пешком семь километров туда, семь — обратно. Это было времечко! Не хватало сил дождаться ужина, — пока Мадалина мешала мамалыгу, засыпал как убитый. В то утро он не пошел в карьер — сидел, окруженный старшими дочками, на кухне и слушал, как в перерывах между душераздирающими криками жены барабанит дождь в окно. Бабка израсходовала все свое умение и силы и больше не знала, чем помочь. Была бы своя лошадь, поехал бы за врачом. Но Кэрэбуша забрали немцы, а Гнедой от бескормицы упал однажды в борозде и не поднялся. В то тяжелое время редко кто в селе имел свою лошадь. А тот, кто имел, ни за что не доверил бы ему в такую погоду: шел дождь вперемешку со снегом, грязь — по колено, дорогу не перейти.

— Не могла потерпеть немного, чтобы дорога замерзла, — в шутку упрекнул он Мадалину.

Думал развлечь ее, может, за разговорами забудет боль. Она улыбнулась сквозь слезы, а через мгновение закричала опять. От жалости и чувства беспомощности он готов был биться головой об стенку. Когда слушать ее крики стало совсем невмоготу, отнес Викторию и Женю к соседям, а сам с остервенением взялся рубить дрова. Уже много лет под забором валялось несколько вязовых пней, чудовищно скрученных и корявых. Сколько раз пытался расколоть их — ничего не получалось. В тот предутренний час он словно очумел: раздетый, с непокрытой головой, под дождем рубил, колол, разворачивал эти пни. Время от времени выходила бабка Настасия и утешала:

— Парень будет, поверь моему слову. Поэтому так тяжело идет.

— Да будь что будет, только скорей, — отмахивался он от нее, несмотря на жажду иметь сына, подобную мечте нищего разбогатеть.

Только на вторую ночь к рассвету разрешилась Мадалина. Когда ему пришли сообщить, что у него вновь девочка, пни были расколоты, измельчены в щепки. Потом соседи удивлялись такому чуду:

— Как это тебе удалось изрубить их в щепки, а, Арион?

— А черт их знает. Сам удивляюсь.

Некоторые шутники не упускали случая поддеть его:

— Это от злости, что жена опять дочь принесла.