Обрести себя

На краю глинистого оврага, повиснув над обрывом, стоит перекошенная хибарка. От ее крыши остались лишь клочки гнилой и черной соломы. Голые стропила, источенные короедом, скалятся на прохожих. Кровлю разметал ветер и деревенские сорванцы, лазившие на чердак в поисках дикого меда. Облупленные и вздувшиеся стены наполовину вросли в землю. Зарешеченные окна — величиной в ладонь, их стекла потускнели и пожелтели, стали похожи на пергамент. В деревне хибарка известна под названием «заезжего дома Пенкиса». Разгорались и утихали войны, сменялись власти, шли годы. Из самана, замешенного на глине этого оврага, делались хаты почти половины деревни. Овраг углублялся и расширялся, пока не дошел до завалинки этой хибарки. Ребята, которые ушли в прошлом году в армию, не помнят никакого Пенкиса. И все-таки-деревня со слепым упрямством называет это место «заезжим домом Пенкиса». Видно, мозги у этого Пенкиса были набекрень, если решил он строить заезжий дом в Трех Ягнятах, да еще над обрывом, где только козы бродят в поисках кустарников, а зимой угрюмо завывает вьюга. Старики рассказывают, что Пенкис имел кое-какие деньжонки, доставшиеся по наследству, и так как весь его род в поте лица занимался делами, то и он решил вложить свой капитал в надежное дело. Планы у него были большие. Услышал он где-то, что какой-то крупный воротила собирается построить рядом с Тремя Ягнятами черепичный завод, который должен принести колоссальные прибыли. Боясь, чтобы другие не опередили, Пенкис, как говорится, «застолбил место», заложил основу заезжего дома, дома, которому не суждено было подняться выше лягушачьего колена. Просветлела ли голова Пенкиса, иссякло ли наследство или просто-напросто сообразил, что никакой умник (даже из тех, что сами куют деньги) не станет вкладывать их в липкую глину Трех Ягнят — села, от которого и дороги-то приличной нет до железнодорожной станции, — но так и не открылся заезжий дом в деревне, оставив тем не менее след в ее истории.

Остался в селе Пенкис со своей Пейсой и сыном Мошкой. Наследство уже растаяло, податься было некуда, а тут хоть видимость жилья, крыша над головой и дверь, которая вела прямо на пастбище, на свежий воздух. Пенкис, здоровенный мужчина с бакенбардами и красной кудрявой бородой, ни к какому труду не тянулся. С односельчанами Пенкис был подчеркнуто почтителен, каждому кланялся и каждого величал почему-то капитаном — «капитан Тоадер», «капитан Василе», «капитан Тимофте». С его приходом деревня наполнилась капитанами, вооруженными сапами. Вообще-то молдаване не очень жадны до чинов и титулов, и все же Пенкис их подкупил. А может, им понравились его бакенбарды или витиеватая речь? Кто знает… Но только спустя некоторое время стал он своим в Трех Ягнятах. Вначале его величали господином Пенкисом и, держась в стороне, косо приглядывались, как к каждому, кто, затевая «дело», собирался использовать мужицкие плечи. Через год, однако, когда фундамент заезжего дома прочно застыл на месте, люди перешли на «сударь Пенкис» и осмелились посоветовать ему открыть бакалейную лавку, чтобы было где купить кусок мыла или иголку в случае нужды. Бакалею Пенкиса постигла та же судьба, что и заезжий дом. Когда он уезжал за товарами, в лавке оставалась жена, толстая и близорукая женщина, которая не очень-то разбиралась в торговле. Если ей протягивали два лея и просили коробку спичек, она давала спички и восемнадцать лей сдачи. Узнав о такой ее привлекательной черте, пацаны деревни с нетерпением ждали отъезда Пенкиса. Едва он уезжал, они осаждали прилавок, покупая карамели, и медлительная Пейса удивлялась только, отчего клиентура так стремительно растет. Когда Пенкис ликвидировал лавку, остатки ее товаров поместились в коробке, которую он с помощью лямок надел на плечи, как ранец, и пошел раздавать капитанские звания по соседним деревням. Тогда крестьяне окрестили его лоточником Пенкисом. Дороги были длинные и разные, ремни резали плечи, а плечи у Пенкиса были нежные, не привыкшие к тяжести. На вырученные от продажи остатков товаров деньги он купил у одного разорившегося помещика два гектара земли и перешел на земледелие. Он все еще надеялся сколотить маленькое состояние и поехать за океан, где, как известно, собаки ходят с бубликами на хвостах. В те годы ценной культурой считалась соя, и Пенкис еще раз решил испытать судьбу — посеял сою на всей купленной площади. Но почва была известковая — иначе бы она не досталась Пенкису по дешевке, — год к тому же выдался засушливый. Соя поднялась на два пальца и засохла на корню, как и все прежние начинания Пенкиса. От горя Пейса заболела, стала чахнуть и вскоре потухла, как свечка. А он, по горло сытый «делом», отдал землю одному крестьянину, более расторопному в таких затеях, за что тот обещал содержать его.