Обрести себя

Каждую весну возле их конуры останавливались кочующие таборы, пытаясь заманить с собою и Каланчу. Но «заезжий дом Пенкиса», видимо, приковал его стальными путами. Чем ни приманивали его, он оставался непреклонным. Рада, натура более слабая, исчезала иногда на некоторое время, бросив на попечение Мани сына Микандру. Когда жажда кочевья утолялась, она приходила домой, и на лугу два дня подряд раздавались знакомые песни. В эти дни никаким золотом нельзя было заставить Маню отковать что-нибудь. Гулял от радости: жена вернулась!

— Где же тебя носило, Рада? — спрашивали женщины, встречая ее.

Она отвечала лениво, с чуть заметной лукавой усмешкой:

— Пошла послушать, как поет перепелка в других лугах. А то свои надоели.

— Ну и как?

— Хм, что я вам скажу? Сами должны слушать.

— И не болело у тебя сердце, что бросила сына и мужа?

— Я их бросила? Они меня бросили, сожри их курица, в этом глинистом овраге. Сами к нему присосались, как черви, и меня держат. Не отодрать их отсюда. Даже кнутом.

— Избалованная ты, Рада. Не пробовала почем фунт лиха.

— И не надо мне знать лиха. Позолоти ручку — угадаю судьбу.

Если женщина отказывалась, Рада задирала повыше подол, из глубоких карманов нижней юбки доставала горсть семечек и шла дальше по узким, поросшим крапивой и полынью улицам деревни, потряхивая юбками, виляя бедрами. Весь божий день она скиталась по селу. Еще издалека завидев ее, хозяйки быстро запирали двери и искали себе работу во дворе. В дом пустить ее боялись: не выгонишь, пока не дашь чего-нибудь. У нее была длинная рука. К тому же, говаривали, что она словом или взглядом может помутить у человека разум. За гадание она предпочитала брать молодого барашка, красное вино или потроха черной курицы. В любом ее колдовстве три эти компонента были обязательны. Язык у Рады злой и проворный, речь пересыпана непристойностями. Ей ничего не стоило, поругавшись с кем-нибудь, повернуться к нему спиной и заголить зад. Ругалась же она часто, даже с детьми, в ярости бросала в них камнями. Она была позором деревни. Только муж любил ее — страстно, нежно, прощая все грехи.

— Неужели обуздать ее не можешь, Маня? — спрашивали его благочестивые молдаване, которые привыкли держать жен в ежовых рукавицах и не отпускали их дальше колодца.

— Э-э, бабий ум, разве не понимаешь! Как будто можно от него требовать больше, чем отпущено богом, — отвечал Маня, сидя на корточках и ковыряясь в углях горна.

— Так-то так, да она оставляет тебя с ребенком, а сама шляется черт знает где. Разве это дело? Ты же не знаешь, где и с кем она бродит.

— Можно ли винить бедную женщину? — защищался Маня. — Виноват наш бродячий род. Хочешь, чтобы слабая женщина одолела голос крови? Пусть ходит, проветривается. Все равно ко мне возвратится.

Он вытаскивал из огня клещами раскаленный лемех, клал его на наковальню, пробовал раза два молотком — достаточно ли прогрет металл, потом бросал взгляд из-под своих великолепных ресниц в сторону собеседника, лукаво подмаргивал и добавлял:

— Моя-то возвращается. Не знаю, вернется ли твоя, если ее так же отпустить.

Ну и черт был этот самый Маня! В глаза тебе кроет правду-матку, вокруг которой обыкновенно все ходят молчком. И ты не можешь на него обидеться. Крестьянам это даже нравилось, здесь они позволяли себе некоторую вольность в разговорах на деликатные темы. Дома они помалкивают из-за детей, из опасения, чтоб не пошатнулся твой авторитет главы семьи, даже если это главенство только видимое. В отношениях с женами молдаване унаследовали кое-что от своих поработителей — турок. Жену держали в страхе, не очень развязывали перед нею язык, а любовь прятали глубоко, под семь замков. Чем меньше будет знать жена, тем крепче и надежней будет хозяйство. У Мани другое дело — тут собирались только мужчины и разговоры велись, естественно, мужские. «Постоялый дом Пенкиса» с приходом в него Мани стал самым веселым и привлекательным местом деревни. Здесь соревновались в остротах, рассказывали новые анекдоты, здесь рождались новые прозвища, тут можно было узнать все деревенские новости и последние известия из-за границы. Микандру, сын цыгана, участвовал в разговорах наравне со взрослыми. Его не то что не стеснялись, просто не замечали. Да и что нужно было скрывать от цыганского ребенка? Тот и так знал слишком много. Обычно он молча помогал отцу работать или играл с горячими углями. Иногда из глиняного оврага высовывалось несколько ребячьих голов, которые делали ему глазами таинственные знаки. Это были дети молдаван. Микандру спускался к ним, незаметно оставив кузнечные мехи. Вместе с пришедшими ребятишками он уходил далеко-далеко, за обрывы, к берегу речки, где их никто не мог увидеть, и хмуро спрашивал:

— Ну, чего хотите?

— Спляши тананику.

— Задарма?

— Нет, заплатим.

— Знаю я вашу плату.

— Не веришь? Вот тебе крест!