Обрести себя

Он хотел ответить, но преследователи приближались, надо было снова задать стрекача, иначе не избежать драки, а тут перевес явно не на его стороне — отлупят, как пить дать отлупят. Микандру не хотел оставаться в дураках, да еще из-за какой-то девчонки.

— Принеси еще плацинды, когда мать испечет! — насмешливо крикнул он, снова улепетывая.

Теперь, чтобы избавиться от наседавших врагов, он вынужден был применить крайнюю меру. Стараясь сдержать дыхание и не показать поцарапанное лицо и окровавленные ноги, он укрылся в отцовской кузнице. Тут уж никто не посмеет его тронуть. Никто, кроме родителей, разумеется. А их побоев он не боялся, он к ним привык.

Осенью, когда у молдаван начинало бродить в бочках вино, Маня оставлял «заезжий дом Пенкиса», спускался в деревню и начинал обход. Он не пропускал ни одного погреба. Даже самый незавидный хозяин был рад угостить его кувшином вина. Маня заслужил это по справедливости. В каком-нибудь дворе, споткнувшись о тупой топор, Маня говорил:.

— Почему не принесешь ко мне? Не знаешь, где Маня живет? Или жалко совок муки для Мани на мамалыгу?

Выпив, он становился привередливым, не терпел жмотов и скаред. Если замечал, что потчуют не от всей души, оставлял недопитую кружку на бочке и уходил, не попрощавшись. Но уж если угождали ему — готов был тому сделать все даром. В гостеприимных домах у Мани появлялась охота петь и веселиться. Размягченные вином молдаване подпевали ему. Они любили песни Мани и были рады еще одной возможности послушать их. Когда слушателей собиралось много, Маню начинало распирать от сознания своей исключительности, и он пыжился, как индюк. Из него так и лились разные любовные истории его буйной и печальной молодости — молодости кочующего цыгана. Куда его только не заносил ветер судьбы, чего только он не насмотрелся! Ему приходилось кочевать в румынской провинции Банат, в Сербии, в венгерской стороне. Кто знает, может, все это он придумывал прямо тут, у бочки, а может, все было на самом деле. Но хвастался он своим прошлым безмерно.

— Ух и была у меня когда-то в Банате зазноба, боже ты мой! Поцелует — земля, как юла, закружится под ногами!

Лицо его приобретало мечтательное выражение, черные глаза вспыхивали огнем. В подтверждение рассказа он заводил песню, словно дальше уже невозможно было повествовать обычными словами:

Ноют кости, ноют жилы,
Голова болит с похмелья:
Ты меня приворожила —
В трех горшках варила зелье.

Три горшка, твоя посуда, —

Прямо в сердце три удара.
Затуманился рассудок
От похмельного угара…

Наверно, здорово прожгла сердце Мани та бабенка, если до сих пор при одном воспоминании о ней так тоскует. Крестьяне хотели знать подробности этой истории — что и как было. Они, суровые и молчаливые, верили в реальность рассказанного Маней и от доброты сердца хотели, чтоб все закончилось в его истории добром, надеялись услышать хоть слово в утешение. Но только песней успокаивал себя Маня. Раз начатую, доводил ее до конца, пока печаль не рассеивалась, как утренний туман под солнцем.

И в новой песне он жаловался:

Лист зеленый дурнопьяна.
Эх, что за доля у цыгана…

Окружающие искренне жалели, что история Мани с банатской девушкой закончилась так печально. Может быть, женись он на ней, а не на Раде, был бы и он хозяином наравне с другими. И никому не приходило в голову, что та девушка и есть теперешняя Рада. Именно она сожгла молодость Мани.

У каждого, конечно, были свои печали и горести, может быть, и более тяжкие, чем у Мани. Только у этих людей был еще и скрытный характер — они не могли изливаться перед каждым встречным, как Маня.

С наступлением темноты Микандру отправлялся искать отца. Три Ягненка — маленькое село, найти Маню не составляло трудности. Прислушайся, где шум и песня, — там и он. Микандру обычно молча останавливался в дверях погреба и терпеливо ждал, пока отец не заметит его. Крестьяне угощали мальчика сладким виноградным соком, давали хлеба. Поздно ночью отец с сыном возвращались в свою лачугу. Дорога к дому измерялась песнями Мани.

— Опять цыган напился, — шептались у заборов.

Маня неожиданно обрывал песню, распрямлялся и кричал во всю глотку:

— Да, я цыган! И что, если цыган?! Разве не в одно время приходит ко всем весна? А? — Потом пробовал еще одну мелодию, бросал, нагибался к уху Микандру и наставлял: — Слушай, чтоб ты был гордый! Гордый, слышишь! Гордый будь, как ветка в кодрах весной, понял?!

— Понял, — откликался мальчик подавленно, придерживая его то с одной, то с другой стороны.