Обрести себя

Вскоре произошло еще одно трагикомическое событие, положившее конец деятельности этого безобидного неудачника. В Трех Ягнятах жил липованин по имени Сенька — замечательный огородник. Вся деревня покупала у него овощи, находились покупатели даже в соседних деревнях: таких мясистых и сладких помидоров и гогошар не родилось еще ни у кого в округе. И подтолкнул нечистый Сеньку завезти откуда-то из Вылково или Добруджи и посадить новый сорт перчиков. Они были маленькие, кругленькие, наподобие черешни, но страшно горькие, прямо обжигающие. Молдаване большие любители горького и кислого, и все же Сенька хвастался, что нет такого человека, который бы съел сразу два таких перчика. Случилось, что Пенкис услышал эти слова. А так как трудно было найти другого такого спорщика, как Пенкис, то он тут же поспорил с Сенькой перед всем народом, что съест не два, а… тридцать перчиков.

— Если съешь, я тебе дострою двор и покрою крышу черепицей, — пообещал Сенька в соответствии со своей широкой русской натурой.

— Двор? — переспросил Пенкис, печально подумал и решительно заявил: — Зачем мне двор? Чтобы в нем спали козы молдаван? Бери меня лучше в пай. Прибыль от огорода — пополам.

На карту ставилась Сенькина честь непревзойденного огородника, а это не шутка. И он согласился. На двадцать восьмом перчике Пенкису, как говорится, пропела кукушка. Костлявая с косой уже держала его за горло, а он все еще настаивал, чтоб ему дали те два перчика, которые он не успел съесть.

Сенька, чувствуя себя виноватым перед Пенкисом, усыновил его мальчика. От приемного отца мальчонка перенял любовь к огороду, потом Сенька отдал его учиться. И вот теперь, спустя много-много лет, этот мальчик стал агрономом в колхозе. Вспоминая иногда своего чудаковатого отца, он с недоумением говорит:

— Просто поверить трудно — такой здоровый мужчина был, а погиб от какого-то перчика.

Со смертью Пенкиса хижина над оврагом осиротела. Наверное, пройдут десятилетия, а ее все будут именовать «заезжим домом Пенкиса» в память об этом чудаке, всю жизнь, по народному выражению, искавшем мертвых лошадей, чтобы снять с них подковы. Вили в хибарке гнезда совы, плели паутину пауки. Может быть, ее давно разрушили бы, чтоб не мозолила глаза. Да после войны под ее худой кровлей приютилась цыганская семья Мани Каланчи, который под открытым небом оборудовал небольшую кузницу, без нее же, как известно, крестьянину — как без воды. Наверное, после какой-нибудь особенно грандиозной драки, а может просто насытившись кочевой жизнью, Маня Каланча отбился от табора, осел здесь и пустил корни. Рядом с лачугой, прямо на выгоне, он разложил угли, пристроил мехи, укрепил наковальню, на верстачке разложил инструменты. Кузница готова. Посыпались заказы. Деревенскую идиллическую тишину, которую только подчеркивал птичий пересвист, теперь прорезал звон металла, удары молота по наковальне. Редкая деревня имела тогда своего кузнеца. Поэтому крестьяне Трех Ягнят гордились своим Маней. Он поправлял лемеха, делал сапы, кочерги, латал ведра, кастрюли, стягивал шинами колеса подвод, ковал самых норовистых лошадей. И подковы его никогда не срывались, изнашивались до конца. Подчас оставались только гвозди в копыте, а не выпадали. Цыган Маня имел гордую осанку и длинные черные кудри; его смуглое лицо было выдублено солнцем, ветрами, дождями. Носил он широкие шаровары, стянутые на поясе наборным ремнем и заправленные в голенища сапог по русской моде. Еще у него была царственная походка и черные глаза, в которых томилась непонятная грусть. В ярости он был страшен и сразу вспыхивал, если его обидели даже словом. Жена его Рада ходила попрошайничать, гадала с помощью раковины, по руке и на картах. А по воскресеньям оба они садились на лугу и затягивали свои песни. Одну из тех песен заучила вся деревня. Слова были непонятные, но люди охотно пели, не понимая смысла, что-то вроде «Пику шесуозолику, сэ кэтуне романесу». Зато полный тоски и жалости мотив доходил до самого сердца. Каланча с женой пели и молдавские песни, иногда такие грустные, что у слушателей невольно выступали слезы. Почти вся деревня собиралась послушать их, хотя слова песен нередко были непристойные. Так обычно собирались посмотреть на медведя, когда приезжала какая-нибудь бродячая труппа. Все слушали, как зачарованные, а Маня и Рада пели, не видя никого вокруг:

Василечек, лист зеленый!
Был и ты в меня влюбленный,
А как стала я старухой, —
Обзываешь потаскухой…

Пели они до самого вечера, до самой ночи, пока не спускалась темнота. Тогда Каланчи, как по команде, начинали драться. Драки их были остервенелые и продолжительные, как и песни. В понедельник он опять раздувал самодельный горн, а она отправлялась попрошайничать. Ее обход деревни напоминал взимание платы за вчерашнее представление.