Обрести себя

— Значит, износился раньше времени — слишком много любил в молодости.

— Что правда, то не грех — любил. Когда в армию уходил, так семеро по мне плакали. Бывало, стоило мне появиться где-нибудь на вечеринке, так сразу такие пожары разгорались, каких свет не видывал. Сам удивляюсь, что во мне находили. Красотой никогда не славился, сам видишь. Но я думаю, не в том причина. Теперь поговаривают, в воздухе много каких-то токов, которые убивают силу у мужчин.

— Может быть, кто знает.

— А еще рассказывают, от телевизора это происходит — пускает лучи, вредные для нашего организма.

— Может, и от телевизоров, — согласился Арион.

Он торопился поставить точку в этом разговоре. С Еремией если затеешь болтовню — не кончишь, пока на печке осот не прорастет. Особенно опасно стало с ним разговаривать с тех пор, как его сняли с поста председателя, — времени у него хоть отбавляй. Слова из него текут, как из дырявого ведра. Очень странный человек, и в колхозе наделал много нелепостей. Было, однако, у Еремия одно качество, за которое Арион ценил его, — честность. Нитки колхозной не присвоил. Как пришел к власти, имея один костюм, так в нем и ушел. Честность его граничила с глупостью. Жену посылал за капустой в город, а своя, колхозная, гнила в поле. Выписать капусту в колхозе не смел, чтобы люди не осудили. Колхозники же о нем говорили: сам не гам и другому не дам.

Своей жене, Фросе, он строго-настрого запретил просить что-нибудь в колхозе. Правда, та не очень подчинялась воле мужа — жадноватая была. Она никак не могла взять в толк, почему это не брать, если она председательша.

Но не зря говорят: чего боишься, от того не убережешься. Людская молва не только не обошла его, но еще и так облюбовала, что до сих пор по всему району ходят анекдоты о его председательстве. Одно время тяжело было с кормами. Так Еремия не нашел ничего лучшего, как добиться замены рогатого скота верблюдами. Черным по белому он доказывал выгодность верблюдов по сравнению с лошадьми и коровами. Верблюд и работоспособен, и неприхотлив, и стоек к голоду и жажде. Его можно использовать и на мясо, его можно доить и стричь. На собрании люди слушали его, разинув рты от удивления. И откуда в нем только что берется! Противоречить ему бессмысленно — он заговорит кого угодно, пусть даже придется говорить без перерыва два дня и две ночи. «Тронулся наш Еремия», — сокрушались люди, когда он вынес «верблюжий» проект на обсуждение. «А что думаете, от такой ответственности, да еще с его головой, все может быть», — поддакивали другие.

Еремия же не придавал значения шуткам односельчан. Он завел переговоры насчет верблюдов с совхозами Средней Азии, а сам между тем принялся продавать лошадей и быков. Только счастье, видно, дежурило возле села Три Ягненка — в районе вовремя узнали об этом и сразу сбили пыл с Еремии.

И агронома Еремия нашел по себе. Где только разыскал — как две капли похож на него самого. По предложению агронома, который хотел одним махом разрубить все противоречия и сразу поставить колхоз на ноги, посадили пятнадцать гектаров слив белый ренклод. Еремия сам покупал саженцы. Ему тогда сказали, что этот сорт называется Анна Шпет. Характеризуя с трибуны эти сливы как очень урожайные, председатель часто упоминал их звучное название — Анна Шпет. С этих-то слив и началось падение Еремии. Сливы уродили на славу, на деревьях было больше плодов, чем листьев, сливы висели гроздьями, как виноград, ветки не выдерживали, обламывались. А во время сбора пошел дождь, и они стали осыпаться, стремительно перезрев. Их в руки-то страшно было взять — как кисель. Куда там собирать и транспортировать! Пятнадцать гектаров земли были покрыты слоем разбухших, надтреснутых, как забытая на огне картошка, слив. На пятнадцати гектарах гнил результат такого замечательного начинания. Еремия рвал на себе волосы и делал вид, что не замечает, как колхозники собирают сливы на корм свиньям.

— Многим бабам крутил он головы, а вот нашлась же одна, Анна Шпет, и ему наконец-то вскружила, — смеялись люди.

Еремии, однако, было не до шуток, он криво усмехался. Сливы гнили прямо на деревьях. И, глядя на них, ему мерещилась темная каморка с решеткой. В этой тесной каморке с оконцем, в которое никогда не заглядывает солнце, он должен будет искупать свои грехи.

— Мы тебе доверили руль — думали, ты хозяин, а ты связался с Анной Шпет и хочешь пустить нас по миру, — укоряли его колхозники.

В общем, Еремия расстался с председательским креслом. Жалко было расставаться, только-только начал разбираться кое в чем, наладил контакт с колхозниками. На память об этой истории у него осталось прозвище — к его скромному имени стали прибавлять хрупкое и капризное имя Анны Шпет. И до сих пор редко кто называет его Еремией Буздуганом. Всему району известен Еремия Анна Шпет. Он вспыхивает как огонь, когда слышит это прозвище.

— Буздуган! Такая наша фамилия, слышь, — поправляет он. — Буздуган. А Шпет — это слива, которая портится в два дня.