Обрести себя

Мать жила где-то в новом районе. Оставшейся мелочи вполне хватило бы на такси, но такси имеют странное обыкновение исчезать именно в тот момент, когда они тебе нужны. А троллейбусы уже давно ушли в парк — было поздно.

Илиеш в который раз отметил про себя, что принадлежит к породе людей с дырявой ладонью, то есть не в меру расточителен. Трудновато теперь будет начать новую жизнь, не имея презренного металла в кармане. Вообще-то деньги у него водились, перед отъездом кое-что припрятал. Был бы хоть чуть прижимистей — хватило бы, продержался бы до тех пор, пока не устроится. А так… Дорога была не в меру длинная, мучительная, спутники часто менялись. Не успеешь познакомиться с одним — хоп, тот уже приехал, и на его месте появляется другой. Чтобы завязать душевный разговор, нужен ключик. А ключик, известно, один. Мог ли он, Илиеш, не предложить спутнику папироску, стакан винца?

Не очень-то приятно приехать к матери почти без копейки в кармане. На минуту Илиеш пожалел, что пустился в это путешествие. Легкомыслие, ничего больше. Если бы сейчас его могли посадить без билета, он не задумываясь поехал бы обратно в Сибирь. Ей-богу, вернулся бы.

Родная земля, по которой он так долго тосковал, не вызвала в душе никаких эмоций. Ну, чем она отличается от той, что он оставил за восемь тысяч километров позади?! Днестровская вода, которая не раз освещала блеском его сны, промелькнула туманной полоской за вагонным окном и затерялась в ночной мгле. Ночь окутала все холмы, дороги, тропинки, — где тут найти хоть какую-нибудь отличительную черту? Ночная темнота притупила и все чувства. Он был теперь холоден, равнодушен. А тут еще эта окаянная медвежья шкура! Совсем измочалила. Была бы полегче, потопал бы на своих двоих, не барин — судьба не очень баловала. Бывало, вымеривал пешочком не один десяток километров. А с этакой ношей тащиться по городу, да еще в такую погоду, — боже избавь. Лучше бы оставил шкуру вместе с самим медведем в тайге! Однако вернуться домой, на родину, без подарка вроде неудобно, да и подвернулся вдобавок экзотический сувенирчик… Ох, скольких погубила эта безумная страсть обязательно отличиться, поразить, вызвать восхищение окружающих! Илиеш Браду улыбнулся в темноте, глядя с лукавством на тюк со шкурой. «Если бы не скрывалось в нас такое низкое самолюбие, — размышлял он, — гулял бы ты сейчас, мишка косолапый, по тайге, баловался бы земляникой, игрался со своими медвежатами или сосал-посасывал свою лапу да перебирал свои звериные сны. А то вот лежит твоя шкура в мешке на привокзальной площади чужого, незнакомого города. И мне от этого не легче. Теперь, хочешь — не хочешь, придется переться в камеру хранения. Что ж, полежи, брат, одну ночку без меня. Что одна ночь для медвежьей шкуры? Разве только появится моль, да и она не успеет повредить».

Унылый свет камеры хранения не очень оживлял помещение, представление о котором связывается с долгим ожиданием, с очередями в кассу, с детским плачем и запахом карболки. Дежурный молча взял тюк с медвежьей шкурой, привязал бирку и бросил его в темный угол, на груду других тюков и чемоданов. Показалось Илиешу или в самом деле в мешке что-то крякнуло? Оставшись без ноши, Илиеш не ощутил никакого облегчения. Странно. Видно, тюк не очень обременял его.

Наугад побрел в сторону центра города. Перед вокзалом на садовых скамейках спали пассажиры: колхозники — окруженные мешками и кошелками с фруктами и овощами, приезжие горожане — держась за чемоданы и детские коляски. Одна из крестьянок, когда Илиеш проходил мимо, не просыпаясь, потянула к себе кошелку с виноградом.

Под скамейкой в мешке закудахтала курица. Ей откликнулась утка. Спят-спят, а почуяли прохожего.

Укутанные в шали и какие-то покрывала, фигуры на скамейке зашевелились, хриплый со сна мужской голос спросил:

— Чего бродишь, Тимофте?

— Это не Тимофте, — вполголоса пояснила женщина, которая, по всей вероятности, несла караул.

— А кто же?

— Бог его знает.

— Чего же ты не остановила? Все развлек бы тебя, — донесся иронический голос еще одного мужчины.

Ответа женщины Илиеш уже не слышал. Он вышел на широкую красивую улицу, круто поднимавшуюся вверх, к центру — бульвар Негруци. Вроде бы прежде называлась иначе. Да и ничего похожего на прежнюю нет. Раздалась вширь, покрылась гладким асфальтом, исчезли трамвайные пути. С обеих сторон улицы поднимались высокие, довольно красивые дома. Некоторые из них еще стояли в лесах. Над каменными громадами высились уставшие от дневного труда журавли строительных кранов, вытягивали шеи через дощатые заборы, оклеенные афишами и объявлениями. Вместо чахоточных лампочек прошлых лет над улицей светились голубоватые фонари, заливая все призрачным светом. Влажный тротуар отливал серебром, цветы на клумбах приобрели фантастический, нереальный цвет, который придавал ночному городу странную загадочность.

На ходу Илиеш согрелся, а вскоре понял, что ощущение озноба, когда он вышел из вагона, было внутри него самого. Осень только-только тронула легкой позолотой листву, было еще совсем тепло.