Обрести себя

— Есть одно животное, забыл какое именно, так оно не испускает дух, пока не доберется до своей берлоги. Так и немец. Ведь все уже поняли, как поворачивается дело. Один он не хочет понять. Таков его норов. Кровожадный. Ну-ка, Илиеш, подай еще сноп, — говорил Тоадер Мунтяну.

Илиеш нагнулся и подал ему охапку ржаной соломы. Тоадер стоял на верхней перекладине лестницы и чинил Лимпиаде крышу. Крыша когда-то была крыта дранкой, теперь же ее латали соломой. Не очень красиво, но что поделаешь? Лишь бы дождь не проникал, остальное — чепуха. Кто сейчас смотрит на красоту?

— Снопы укладываются так, чтобы концы приходились один на другой. Присматривайся, — поучал Тоадер. — Иначе пробьет дождь, и пропала твоя работа.

Илиеш уже знал, в чем хитрость, но сам не решался приняться за работу. Как бы там ни было, но руки Тоадера надежнее. Илиеш лучше будет помогать ему — подавать снопы, обрызгивать их, подстригать крышу. Особенно сложно связывать крышу по углам.

— Ты обратил внимание, в эту осень не видно улетающих гусей? — внезапно спросил Тоадер.

— Может, они улетают ночами, когда мы спим? — ответил Илиеш, занятый мыслями об Ольгуце. Он виделся с ней ежедневно и все же тосковал по ней. Едва только расстанется, как вновь нападает тоска.

Тоадер отрицательно покачал головой:

— Я бы услышал и ночью, но они не летят. И знаешь почему?

— Почему?

— Они не прилетали в эту весну. Напугала их война.

В саду шумно упали последние, забытые в густой листве, орехи. Перезрелые, они падали на сырую землю с глухим стуком. Зеленую, раскрытую, как ладонь, кожуру от них собирала в передник Илинкуца, жена Сырге, бывшего приемыша Оксинте Кручека. Она пришла к Лимпиаде с жалобой, но той не оказалось дома, и она от скуки занялась этим делом, намереваясь кожурой орехов выкрасить пряжу.

— Небось обижает Оксинте? — спросил ее Тоадер.

Илинкуца выпрямила спину, подошла к лестнице и села на нижнюю перекладину.

— Он гонит меня из хаты, — заговорила она, радуясь, что нашла кому рассказать свое горе. — Пока я получала письма от Сырге, он был еще ничего, а теперь, когда Сырге пропал, день и ночь поедом ест меня, хочет выгнать.

— Лимпиада должна быть в Совете, если не пошла в поле. Ты пойди туда, — посоветовал Тоадер.

Илинкуца сжала в руках передник.

— В Совете много народу, мне стыдно, — тихо созналась она.

— Стыд хорош, но не всегда. Что тебе будет? Все село знает, что вы батрачили на него много лет.

— Оно-то так, если бы был Сырге, а теперь… Подожду я тетку Лимпиаду, посмотрю, что она скажет.

— Как хочешь. По мне, можешь ждать, но в Совете удобнее. Может, попугаете его. Подай еще сноп, Илиеш.

— Нет, я посмотрю, что скажет тетка Лимпиада, — повторила Илинкуца и пошла опять собирать кожуру.

По дороге проезжали груженые машины, крытые брезентом. Некоторые грузовики были полны солдат. Где-то играла гармошка, слышался смех. Кое-кто из солдат приветливо махал встречным рукой. В монотонную жизнь вливались волнами веселье и хорошее настроение. Машины пролетали через все село, как светящиеся метеоры. Они мчались на запад. Рокот моторов, песни, музыка укрепляли надежду людей, заставляли эту надежду расти и расти.

Илиеш взял под мышку сразу несколько снопов и полез на крышу к Тоадеру — оттуда лучше видно. На Чертовом кургане копошилось множество черных фигурок. Это школьники. Они засыпали траншеи и сажали деревья. На другом холме работало несколько пахарей — плуги тянули коровы. Немного поздно сеять, но… Луч солнца, пробившись сквозь листву ореха в саду, засверкал маленькой радугой. Солнцу, очевидно, захотелось посмотреться на себя в капельке росы…

— Мне пора идти, — заторопился Тоадер. — Остальное починишь сам. Если не сумеешь по углам, пособлю вечером.

На тропинке у хаты Лимпиады остановилось несколько незнакомых людей, пристально смотревших, как Тоадер слезает с крыши. Он тоже стал глядеть на них. Сперва так, без всякого интереса, потом с любопытством. В соседнем дворе лаял щенок. Незнакомцы не обращали на него внимания, глядели на Тоадера, делали ему какие-то знаки.

— Илиеш, это ж твой дедушка! — внезапно закричал Тоадер, скорее испуганно, чем радостно.

— Ионикэ! — воскликнула Илинкуца, стараясь развязать передник с ореховой кожурой, но не сумев снять его, кинулась к воротам.

Во двор вошли двое мужчин. Оба одинаково одеты, оба с палками в руках. Один старый, другой — молодой.

У Илиеша подкосились ноги. От растерянности он даже позабыл слезть с крыши. Дедушку еще можно было узнать, но Ионикэ… Ничего не осталось от того Ионикэ, которого Илиеш знал. Во дворе стоял чужой человек — с бритой головой, высокий, костлявый, и только улыбка его походила на улыбку крестной.

— Чего не слезаешь? Или не хочешь признавать нас за родичей? — спросил Илиеша дедушка, здороваясь за руку с Тоадером.

Илиеш слез. Ему хотелось сказать что-то, но, не найдя нужных слов, глупо, бессмысленно засмеялся. Потом вдруг заплакал. Плача, сел на траву у ног дедушки. Кто-то тряс его, успокаивал, ласково журил за слезы. Он плакал долго, с облегчением, не стесняясь никого.