Обрести себя

Последние слова Ольгуца нарочно подчеркнула, чтобы он знал — все кончено, они расстаются навсегда. Илиеш теперь для нее чужой человек — товарищ Браду.

Илиеш остался как вкопанный посреди дороги. Что ж это такое? Из-за чего? Ведь он же готовился сказать ей такие сокровенные слова. Нужно только преодолеть это проклятое косноязычие. И вот…

Босые ноги Ольгуцы шумно шлепали по мокрой земле. Кусты лопуха под заборами кланялись ей вслед, стряхивая с себя воду.

Илиеш бросился за уходившей Ольгуцей. Невозможно же так расстаться! Это глупо. Надо догнать ее, помириться. Страх, что она сейчас уйдет, прибавил сил. Он не чувствовал крутизны, летел в гору как ветер.

— Ольгуца, остановись, Ольгуца! — крикнул он.

«Ольгуца!» — глухо ответили холмы. А девушка не останавливалась, бежала. Тропинка слегка поблескивала в темноте. Ноги Илиеша скользили. Хорошо бы обуться, но его старые туфли очень истрепались, а новые, привезенные матерью, остались у Евлампии. Теперь он похвастался бы ими. Илиеш, впиваясь пальцами ног в скользкую землю, побежал быстрее. Расстояние между ним и Ольгуцей сокращалось. Он уже слышал, как она дышит. Осталось пять шагов, четыре, два. Наконец он схватил ее за руку.

— Ага, поймал!

— Отпусти.

— Отпущу, но постоим немного.

Ольгуца сделала слабое усилие вырвать руку.

— Мне задаст отец, уже поздно.

— Не имеет права.

— Что не имеет права?

— Бить!

— Будет он тебя спрашивать…

Рука Ольгуцы была слабенькая и холодная. Он тихонько погладил ее. В сердце закралось необычайное тепло. Ему казалось, что он отделился от земли и теперь парит в воздухе. Никогда еще он никого так не держал за руку. От волнения закружилась голова, что-то приятно окутало сердце. В темноте были ясно видны глаза Ольгуцы. А может быть, ему показалось. Нет-нет, они и впрямь светились под тяжелыми ресницами. Их тепло и свет проникали ему в сердце.

— Это правда, что говорил бадя Григорий? — спросила девушка.

— Правда. — Рука, которую он держал, чуть вздрогнула. — Я тосковал по тебе, Ольгуца.

— И я.

— Тебе холодно?

— Ноги замерзли.

— Стань мне на ноги.

— Как?

— Так, как ты становилась, когда была маленькой и дядя Истратий тебя качал…

— Он никогда не качал меня. Он только бьет нас.

Она прижалась лбом к его груди, словно ища убежища.

— Избавлюсь, я когда-нибудь от него, Илиеш?

— Ничего, избавишься.

— И я так думаю, только сил уже не хватает больше терпеть.

— Осталось, Ольгуца, еще немного.

— Народ мучается, умирает, а он возит, собирает, — жаловалась Ольгуца, — Посмотрел бы ты, что делается у нас в погребе: гардеробы, стулья. Мне стыдно показаться на людях, все указывают на нас пальцами. А попробуй ослушаться его. Изобьет до смерти. Когда горел вокзал, он взял меня таскать ободья для колес из вагона. Нагрузил меня, как осла, еле шла. На шее ободья, под мышкой ободья. А тут стали бить орудия с холма. Думала, умру от страха. Даже не знаю, как мы спаслись. Я бросила ободья — и бежать. Снаряды рвались со всех сторон. Другой бы на его месте радовался, что я осталась жива, а он еще избил меня, что я бросила ободья.

Илиеш неожиданно обнял ее за плечи и припал губами к виску. Лицо ее было таким же холодным, как руки. Оно стало совсем влажным от тумана. А может, от слез? Илиеша с головы до ног пронизала горячая дрожь.

— Ничего, Ольгуца, все будет хорошо. — Он ласкал ее с горькой радостью. С этой секунды девушка стала частью его жизни, и он должен был заботиться о ней, чтобы никто ее не обидел. Он отвечал за нее. Илиеш чувствовал, что сразу повзрослел… Он мужчина и должен быть сильным, чтобы защитить, оградить ее от всяких бед.

— Ты согрелась?

— Немножко.

— Пошли домой. Чтобы тебя не ругали.

— Пусть ругают, я не боюсь. Теперь ничего не боюсь!

Илиеш взял ее руки и засунул себе за пазуху. Ему было так хорошо, как никогда. Ольгуца, смеясь, вытащила руки:

— Оставь, Илиеш, не нужно.

— Ты как будто говорила, что тебе холодно.

— Уже не холодно.

— Чтоб не простудилась из-за меня.

— Не бойся.

— У тебя черные глаза…

— Черные.

— Видишь, я не забыл.

Он тихо притянул ее к себе, уткнулся в ее волосы. Они пахли васильками. Запели петухи. Заскрипел колодец.

Кто-то встал до света взять воды. Неужели ночь уже прошла? Не может быть! Скорее всего, это какой-то ленивец не принес воду с вечера, а теперь захотел пить и в полночь пошел к колодцу. Илиеш вспомнил, что у Евлампии ночуют его мать и Чулика. Утром он должен уехать с ними в Кишинев. Пора бы идти домой, но как уйдешь, если рядом Ольгуца?!

— Знаешь что, — вдруг сказала Ольгуца, — пошли на Чертов курган.

— Теперь? Ночью?

Поглупел он, видно. Кто его заставлял спрашивать? Ольгуца может рассердиться.

Но Ольгуца не заметила его замешательства. Она спросила:

— Ты боишься?

— Нет, но…

— Что «но»?

— Чтоб тебе не досталось дома. Я не хочу, чтобы тебя били из-за меня.

— Пойдем.

— Ольгуца… — У него перехватило дыхание. Что же он хотел сказать? Ничего не хотел. Только еще раз хотел услышать ее имя, повторить его, убедиться в том, что оно самое красивое из всех существующих на свете.

— Ольгуца! — Ему хотелось бы взять ее на руки и понести. Чтобы к ее ногам не прилипала дорожная грязь.