Обрести себя

— Пораньше приходи домой, нужно приготовиться в дорогу.

— Хорошо, — ответил он, хотя знал, что будет здесь, пока не уйдет Ольгуца.

— Посиди с нами, — предложили Лимпиаде женщины, освободив для нее место.

— Так можно и свое счастье просидеть, — улыбнулась она. — Кому нужно ехать на мельницу, пусть выходит утром на ремонт моста через Смолиту.

— А почему его не чинят гырличанцы? Ведь они тоже ходят по нему… — подскочила одна горластая женщина.

— Они отремонтировали дорогу.

— Знаем, как они ремонтируют!

— Что слышно с дровами?

— Нет транспорта.

— А что у вас есть? — злобно спросил кто-то.

Его поддержал еще один голос:

— Надо списки справедливо составлять, не так, как на мыло!

— А как было с мылом?

— Николаевой Марине дали семь кусков, а мне — только три.

Лимпиада попыталась отшутиться:

— Марина мне сестра, поэтому я и дала ей семь кусков.

— У Марины восемь детей, а у тебя всего двое, — пояснила соседка той, что говорила о мыле.

Начался галдеж. Лимпиада, прислонясь в дверному косяку, устало улыбалась. Ей хотелось спать. Она снова работала в сельсовете вместо Павла. Прошлую ночь Лимпиада ходила по селу, записывала тягловую силу: лошадей, коров. Надо обязательно добиться, чтобы каждый двор посеял хоть что-нибудь, иначе останутся поля запущенными.

— А я-то пришла отдохнуть среди вас. Пришла на посиделки, — упрекнула Лимпиада женщин, собираясь уйти. Ей было досадно, что в ее присутствии с некоторых пор говорили только о недостатках и несправедливостях. Словно она уже не Лимпиада Епифана Браду, а книга для записи всех жалоб. Пока ее нет, люди шутят, поют. Как увидят ее, так и начинают жаловаться. И никто не подумает о том, что есть у нее сын, который неизвестно где, что ее молодость проходит во вдовстве и что есть у нее сердце.

Лимпиада шла по ночным улицам, подбадривая сама себя. Таковы люди. Каждому кажется, что чужие страдания легче. Человек в нужде много болтает. Пусть. Болтовня легка, как полова. Сегодня есть, завтра забудется, унесет ветром. Останется только полное зерно. А ты, уполномоченный народа, погляди на себя. Уж если тебе оказали честь и выдвинули на ответственную работу, широко распахни ворота своей души, чтобы поместились в ней все людские волнения. А свою боль спрячь где-нибудь под чужими бедами. Придави ее страданиями других, пока она не замрет и ты не перестанешь ощущать ее. А когда увидишь, что она снова бьется, стремясь вырваться наружу, заложи ее мельничными жерновами, возами дров, навали на нее все заржавевшие плуги села, которые пока не выходят в поле. И если она будет еще трепыхаться, то не скупись. Накинь на нее сверху и незапаханную землю, где тоскливо трещат кузнечики. Не бойся, пусть у тебя будет тяжело на сердце, пусть оно болит. Хуже, когда носишь в груди вместо сердца скорлупу червивого ореха, которая лопается сама по себе, без удара.

Осенней ночью дорога едва угадывается. Лимпиада идет ощупью. Тропинка ведет прямо через сады, через заборы и дворы. Этот путь трудней, зато ближе. И не так грязно.

Дует холодный ветерок. Под кустом терновника сверкнули два фосфорических глаза. Кошка. Куча глины и камней преграждает дорогу, нужно сделать небольшой крюк. С вечера этой кучи не было. Кто-то строит себе землянку, чтобы перезимовать…

Сколько бездомных! В долине Купания копошится множество сирот. В лохмотьях, худые и голодные, они пробираются в село и крадут что только можно. Вчера в райцентре она видела несколько машин, полных беспризорными. Их подбирают и отсылают в детские дома. А они глядят дикими глазами на сопровождающего. Был бы среди них ее Ионикэ, она давно бы отыскала его. Но он уже большой, и ему предназначена совсем другая судьба.

Лимпиада присаживается на ствол старого ореха и начинает беседовать с теменью… Маленький белокурый мальчик подходит и садится ей на колени. Печет солнце, косовица. Ей некогда приласкать его. Но ребенок ничего не хочет знать, он требует своего:

— Расскажи сказку.

— Нет у меня времени, Ионикэ, после…

— Хочу сказку…

— Сказки не рассказывают днем.

— Почему?

— Потому что потеряешь свое счастье.

Ребенок послушно встает, отпускает ее руки. Он отказывается от сказки, лишь бы иметь счастье. Но счастья не было…

Ствол, на котором она сидела, был влажный. Но увлеченная своими мыслями, Лимпиада не чувствовала, как пробирает ее сырость.

На месте мальчонки, требующего сказку, появляется другой, постарше. Кудри его треплет весенний ветер. Дед Епифан сеет кукурузу, она ведет лошадей, а Ионикэ держит ручки плуга.

— Не нажимай так сильно, — советует ему дед Епифан, — полегче.

Она тайком вытирает глаза, не хочет, чтоб ее видели плачущей.

— Ничего, привыкнет, — подбадривает ее дед Епифан. — Было бы что пахать, а там — мы хозяева земли. Не так ли, Ионикэ?

— Так, дедушка.

Ионикэ казался слабосильным, а земля стонала под его рукой. Борозда ложилась черная и твердая.

— Иди домой, — однажды сказал он Лимпиаде, — сам буду пахать.