Обрести себя

— Пойдешь? Или я одна пойду.

Неужели она думает, что он сможет оставить ее одну?

Ночь была соткана из множества звуков. Илиеш их слушал, как во сне. Звуки теперь были как-бы значительней, они наполнились новой, особенной красотой. Цак-цак, цок-цок — вторила капель биению сердца. Ветер стал теплее. Колодец уже не скрипел, а пел чудесную песню, как в детстве. Ночь ласкала их лица влажной от тумана рукой.

— Идешь? — настаивала Ольгуца.

— Иду! — прошептал Илиеш.

Ну ее к чертям, завтрашнюю дорогу с Чуликой, к черту и ботинки его! Человек должен находиться там, где его сердце, иначе напрасно он ходит по земле. Чего он не видел в городе? Трамваи, вывески? Не нужна ему карьера, о которой так печется мать. К черту карьеру! Он человек земли и хочет остаться здесь. Эту землю оставили ему предки, завещав на смертном одре, чтоб он ухаживал за ней, сделал ее урожайной. Он — надежда земли и не обманет, не покинет ее теперь, когда она остается незасеянной. Ведь ее жизнь — это и его жизнь. Из ее комьев он делал себе самую мягкую постель. Он ворочал ее лопатой и руками, как месят тесто перед тем, как испечь хлеб. Он очищал ее от сорняков, напевал ей песни, какие поют любимой. «И ты, мать, хочешь, чтобы я покинул ее? Забываешь, что мне уже шестнадцать лет и я могу сам выбрать себе путь. Поле дало мне силы, и я останусь с ним. Кто знает, может быть, мое счастье спит где-то в недрах этих вековых холмов, чтобы я пришел и разбудил его. А может быть, оно спрятано в камнях Чертова кургана. Оставь меня искать его. Поиск — брат счастья. Всего можно остерегаться, но не родных холмов! Они были моей колыбелью. Как хорошо, что Чулика не смог продать и их, как продал хату. Они всегда будут охранять и ласкать меня. Чертов курган! Каменистый холм с крутым подъемом! Не будь больше черным и угрюмым. Готовься принять гостей. Как редко кто-нибудь подымается на тебя добровольно, да еще ночью. Будь милостив, не развей наши мечты своей суровостью…»

Туман такой густой, что хоть ножом режь. Давно наступило утро, но солнце с трудом пробивалось сквозь него, пока не взяло хитростью — проникло снизу, заставив оторваться от земли.

На большой тыкве у погреба Лимпиады сидел Чулика и смотрел на часы. Рядом с ним, покусывая губы, стояла Евлампия. Чулика держал в руках пару ботинок из коричневой кожи, с подошвой толщиной в палец. Он и сам был обут в такие же ботинки. Вообще, он был одет чисто, с претензией на моду.

— Без четверти девять, — важно проговорил он, взвешивая на ладони часы. — Если он не придет к девяти, уедем без него. Меня ждут клиенты, у меня работа, а я торчу здесь.

Евлампия смотрела на него с уважением. Повезло Ангелине, подцепила такого человека! То есть почему повезло? Если бы не она, Евлампия, не видать бы Ангелине Чулики! Здесь она и умерла бы, в Валуренах. А теперь он увез ее в Кишинев, сделал из нее барыню, даже не узнаешь! Правда, и Ангелина не забывает ее. Остановилась у Евлампии, привезла ей подарок. К Лимпиаде зашла только так, из вежливости, чтобы не говорили, что она забыла родню. Евлампия вбила себе в голову выдать Ангелину за Чулику — и выдала. Назло всем Браду, назло Лимпиаде, которая сидит во вдовах вот уже двенадцать лет и все никак не найдет, кто бы ее взял. Евлампия улыбнулась довольно. Если не нашелся до сих пор, то тем более не найдется в будущем. Когда подвернется случай на какой-нибудь гулянке, она скажет ей. Пусть знает, чего она стоит!

— Без пяти девять, — сказал Чулика.

— Трудно вам будет с этим мальчиком, ох как трудно, — предупредила их Евлампия, — чую я!

— Что же делать? — Чулика развел руками. — Она его мать, а все матери сумасшедшие.

— Есть дети как дети, а этот не знаю, на кого похож. — Евлампия осуждающе покачала головой. — Даже не пришел повидать нас, когда его привезла Лимпиада. Проходит мимо дома, посвистывает, руки — в карманах. Хорош, нечего сказать!

В ворота вошла Ангелина. Она на самом деле похорошела. Высокая, в пальто бежевого цвета, в берете. Ее лицо стало нежней. Она бросила расслабленным голосом:

— Не пришел?

Чулика равнодушно ответил:

— Нет.

— Может, останемся до завтра? — нерешительно спросила она.

— Оставайся, если хочешь. Я уезжаю. Он ведь знает, что мы должны уехать. Где же шляется?

— Может, что случилось.

— Шляется с какими-нибудь бродягами и забыл, что нужно ехать, вот и все!

Ангелина взяла с завалинки скамеечку, вытерла листьями пыль с нее, постелила сверху платок и села.

— Где он может быть? — спросила она, скорее обращаясь к себе, чем к остальным. С некоторого времени у нее побаливало сердце. И она не знала почему. Как будто и живется хорошо, есть все необходимое. Муж не обижает. А вот Илиеш — он преждевременно загонит ее в могилу. Сколько она перенесла из-за этого ребенка! Боже, как же живут те, у кого десять — двенадцать таких.