Обрести себя

— Оставьте его, сам успокоится, — будто сквозь сон, услышал Илиеш голос Лимпиады.

Жесткая рука гладила по волосам. Это была рука дедушки. Он узнал ее. Но не открывал глаз, не поднял головы. Ему было боязно, что все это окажется сном.

Стали собираться люди. Рядом с Илиешем на траве расстелили рядно. Тоадер Мунтяну принес тарелку сотового меда и кувшин вина. Лимпиада принесла пшеничный хлеб пополам с кукурузой, помидоры, орехи.

— Это с нашего ореха? — спросил Ионикэ.

— С нашего.

Илиеш через плечо глядел на Ионикэ. Лицо у двоюродного брата желтое и огрубевшее. Но он улыбался.

— Ну, прошло? — спросил Ион, поймав его взгляд.

Илиеш встал, приглаживая волосы.

— Прошло.

— Выпей стаканчик вина, — сказал ему дедушка.

Он взял стакан и чокнулся со всеми собравшимися. Дедушка подошел к нему, обнял за плечи.

— Эх, Илиеш, Илиеш… — Он хотел сказать еще что-то, но остановился, не закончив фразы, и спросил: — А что это за шрам у тебя на лбу?

— Сотрясение было, — ответил Илиеш, ощупывая шрам, оставшийся на память о Руге. — Такая болезнь. Сотрясаются мозги, и сам не знаешь, что с тобой.

Старик с удивлением слушал его. Он словно хотел сказать присутствующим: «Видите, как разговаривает этот птенчик!»

— Да, — бормотал старик, — созрел… Илиеш, ты уже не тот желторотый воробушек, которого я знал.

— Война, дедушка.

— Война, — вздохнула Илинкуца.

— Война, — отозвалась, как эхо, Лимпиада, не отрывая взгляда от костылей своего сына. Дрожащей рукой она подобрала в траве несколько оброненных колосков, завязала их в уголок головного платка и проговорила, глядя на кладбище на Чертовом кургане:

— Если бы существовали весы с такой чашей, на которую можно было бы положить все человеческие страдания, все слезы, которые пролили вдовы и сироты в эту войну, то никакая сила на свете не смогла бы поднять эту чашу с земли. Не так ли, бадя Тоадер?

— Так.

В воздухе плыла паутинка, поблескивая на солнце. Под притолокой хаты деда Епифана висели, высыхая, снопики зверобоя и конопли. У забора куст донника осыпал засохшие цветы.

— Надо срезать его, — сказал Ион.

Пахло виноградными выжимками, горючим от проезжавших машин. На поле виднелось несколько пахарей. Они с трудом, медленно двигались по борозде. Коровы упирались, не хотели тянуть плуги. Они к этому не привыкли, а земля была сухая, затвердевшая. Видно было, как плуги временами скользили поверху, сверкая на солнце. Вырывавшийся откуда-то из садов ветерок доносил до села шум полей. К кислоте вина в стаканах примешивался вкус земли. Слышно было, как стонут лемехи, с трудом продираясь сквозь сорняки, как шуршат комья земли, бережно укрывающие семена своим парным теплом, и как в прозрачном осеннем воздухе гудит самолет.

Часть вторая ОБРЕСТИ СЕБЯ

Из поезда Илиеш Браду вышел последним. Не любил толкотню, она ему надоела еще со времен войны.

Его обступила влажная осенняя ночь с сильным запахом прелой листвы. После вагонного тепла ночная свежесть вызвала ознобную дрожь. Холодный ветерок проникал под старенькое пальто. Илиеш поднял воротник, оглянулся. Мать он предупредил телеграммой. Сколько лет не виделись, должна бы приехать. Но нет, перрон пуст. Горькая улыбка искривила губы. Чепуха все это, детские прихоти. Чего это на него вдруг нашло? Знал же, точно знал — не придет. Зачем ей тащиться в такую ночь, в холодину? Что-то слишком сентиментальным сделался он в последнее время.

Тюк, в котором была запакована медвежья шкура, оттягивал руку. Шкура была еще сырая, поэтому так тяжела. Илиеш опустил ее на землю, потер занемевшие пальцы. Чтобы ободрить себя, пробормотал, обращаясь к тюку:

— Ну вот и моя вотчина, вот мы и дома, друг мишка косолапый.

Зайдя за угол киоска, где было затишье, Илиеш закурил, соображая, в какую сторону направиться. Вышел на привокзальную площадь, огляделся. Давным-давно бывал здесь, да уже и забыть все успел. Какие перемены потрясли всю землю — что говорить об одном человеке?! Оставил Валурены еще мальчишкой и вот теперь возвращается с густой сединой в шевелюре. За эти годы у него завелся брат, которого видел только на фотокарточке — мать прислала с письмом в Сибирь. Брат, братишка, посмешище, а не брат — голыш-карапуз, сосет большой палец пухленькой ножки Весь вид малыша, которого звали Дануц, должен был вызвать только умиление, однако Илиеш почувствовал укол в сердце, что-то наподобие ревности замутило душу. Этот беззаботно улыбающийся бесштанник явился на свет, чтобы похитить остаток материнской любви, предназначенной для него, Илиеша. Да, он чувствовал это с самого начала. Его жизнь не была согрета ничьей особой привязанностью, и малейшую убыль материнского тепла он ощущал почти за десяток тысяч километров. Теперь, спустя годы, он получил горестное удовлетворение от сознания, что не ошибся тогда, получив в письме карточку братишки. Откровенно говоря, теперь-то он уже не станет волноваться из-за таких пустяков. Каждому свое.