Обретая суперсилу. Как я поверил, что всё возможно. Автобиография

Вся беда была не в том, что отец был таким буйным, нет, ему просто надо было постоянно кого-то унижать. Если в холодильнике было несвежее мясо, он с силой пихал его матери прямо в лицо, если молоко скисало, он выливал его ей на голову за то, что она якобы пыталась отравить его. Еда часто была несвежей, потому что он неделями не вывозил мать в магазин за покупками, а ей самой запрещалось ездить в магазины, которые находились далеко от дома, так как и машину водить ей тоже было нельзя. По сути, она находилась в заточении, а он был надзирателем.

Почти каждую ночь отец заявлялся домой сильно хорошо за полночь пьяным и вытаскивал нас из кроватей, чтобы мы смотрели, как он бьет мать. Он хотел, чтобы мы видели, сколько несчастья и горя она ему принесла, чтобы мы поняли, каким гадким и никчемным человеком она была. Отец хотел убедить нас в том, что она сама была виновата в этих зверских избиениях и что она действительно заслужила такое отношение. Мне было десять, а сестрам – четыре и три года. Всю свою жизнь отец заставлял нас смотреть, как он бьет нашу мать и издевается над ней каждую неделю, а то и каждый день, показывая нам, что такое настоящая жестокость.

Я не любил мать, я всегда помнил тот случай на крыше. В нашей семье любви вообще не существовало, никто никого никогда не любил, даже себя. Но я ненавидел отца за то, что он делал каждую неделю: за кровь, за крики, за пьяные избиения и издевательства.

ВСЮ СВОЮ ЖИЗНЬ ОТЕЦ ЗАСТАВЛЯЛ НАС СМОТРЕТЬ, КАК ОН БЬЕТ НАШУ МАТЬ И ИЗДЕВАЕТСЯ НАД НЕЙ КАЖДУЮ НЕДЕЛЮ, А ТО И КАЖДЫЙ ДЕНЬ, ПОКАЗЫВАЯ НАМ, ЧТО ТАКОЕ НАСТОЯЩАЯ ЖЕСТОКОСТЬ.

Перерыв наступал только тогда, когда отец приходил домой в хорошем настроении после удачной попойки. Он мог принести с собой пиццу, которая часами лежала у него в машине. Нам приходилось есть ее, иначе своим отказом мы могли спровоцировать очередное избиение. В таком настроении отец мог быть разговорчивым и сентиментальным и пытался завоевать нашу симпатию, плетя сказки про поездки на отдых, путешествия и подарки.

К утру следующего дня он напрочь забывал о своих обещаниях, а если мы наивно напоминали ему о них, то начинал все отрицать, а потом срывался на крик, говоря, что мы просто сосем из него кровь. По его словам, мы должны были быть благодарны ему только за то, что на столе есть еда и что мы живем не на улице. Он обвинял нас в том, что мы едим каждый день и носим одежду, которую он должен нам покупать. На самом деле у нас у всех было очень мало одежды, в основном из секонд-хендов, и мы меняли ее только тогда, когда старая одежда начинала распадаться на отдельные волокна.

Что же касается отца, то его гардероб всегда был полон дорогих костюмов, галстуков и рубашек. Поддержание вида преуспевающего человека и хорошего семьянина было тем единственным, что его когда-либо волновало. Именно поэтому нас всегда учили никогда и никому не рассказывать о том, что на самом деле происходило в нашем доме: ни учителям, ни родственникам, ни друг другу. Как потом говорила моя сестра Тереза: «Нас всех как будто закодировали от того, чтобы обсуждать все, что происходит в семье, даже между собой».

А если нас спрашивали, то мы должны были отвечать, что все замечательно. Перед фотокамерой мы все должны были широко улыбаться и выглядеть счастливыми. Все иное могло привести к очень тяжелым последствиям. Но, несмотря на все усилия отца, во всех трех поколениях семьи Стражински не было сделано ни одной фотографии, на которой была бы хоть малая искорка взаимной привязанности и любви. Никаких объятий, никаких поцелуев, никакой спонтанности: только замороженные улыбки и холодные глаза.

Мы стояли рядом друг с другом, но не вместе, выпрямив спины и смотря вперед, словно полицейские на утреннем построении. Для нас было немыслимым сказать друг другу «Я люблю тебя» или обняться. Это сочли бы, по меньшей мере, странным и противоестественным.