Обретение (СИ)

Собирая мусор в бумажный пакет, я вспоминал, как в поместье Иса бегал по влажному свежевымытому полу, оставляя на нем грязные следы башмачков, капризно переворачивал на шелковые ковры «полезную» гречневую лапшу, бросал дорогие игрушки в самых неожиданных местах, где на них наступали слуги и бывали за это наказаны... и начинал презирать прежнего себя, избалованного хозяйского сынка. Да, мне многое позволялось в доме отца – младший сын от прелестной младшей жены, отрада сердца, утеха старости... Мама была Куккья, из клана певцов, на ее виске алела роза, оплетающая двойную флейту. Маленькая и хрупкая, с голосом, как серебряный колокольчик... Была ли она красива? Возможно. Для меня она была прекрасна – волшебница, скользящая в туманных покрывалах по кромке реальности, заступающая за грань ножкой в расшитом башмачке и уводящая в мир грез. В какой-то момент она в нем растворилась. Я плакал ночами, звал ее, искал... и не находил. Никто так и не объяснил мне, что с ней случилось, а отец несколько лет не заглядывал в мои комнаты. Пришел, когда мне исполнилось десять, в сопровождении иссушенного старца с жесткой линией рта и татуировкой Иса из клана банкиров:

– Это наставник Борегаз. Ты уже достаточно взрослый, чтобы учиться, – сказал он мне размеренным, монотонным голосом. – Завтра приступишь.

– Папа! – пискнул я, обрадованный его приходом. – А...

– Завтра приступишь, – прервал меня отец и вышел вон.

Я до сих пор хочу у него спросить: «А где мама?».

Как я понимаю теперь, наставник Борегаз не был злым человеком – он был просто-напросто старый ходячий абак. Любое лишнее движение, любую эмоцию он изгонял из своих уроков бамбуковым стеком, не оставлявшим следов, но долго отзывавшимся болью. Уже через неделю занятий математика, законодательство империи и прикладная экономика доводили до ужаса. Я ненавидел их и его, но ни слезы, ни капризы, ни мольбы не поколебали железную волю отца. Раз в месяц он вызывал меня в свой кабинет, чтобы вложить знания об устройстве общества, в котором придется жить, взаимоотношениях родов, кланов и семей. Эти лекции повергали меня в еще большее уныние и убивали всякий интерес – мир отца был несправедлив к людям.

Зато вечерами я пробирался в павильон отцовских наложниц или покои сестер, где всегда звенела музыка, лились песни, декламировались стихи. Там пахло цветами, шуршалось шелками, там нежно качали в сладких объятиях. С увлечением я слагал корявые вирши, танцевал и проказничал, фальшивил на лютне и достаточно прилично рисовал.

Отец, скорее всего, знал о моих вечерних походах – мало что в доме укрывалось от его ока – но запретов не следовало. Зато сразу после празднования пятнадцатилетия меня поставили перед фактом помолвки с девчонкой из семьи Туркис. Кланы торговцев! Презренные денежные мешки: «перенасыщение рынка», «недополученная прибыль», «транспортные издержки»... Сочащийся сарказмом голос отца убил в зародыше все протесты: «Ты бестолковый позор рода Иса. Из тебя не получится хорошего финансиста или чиновника, а плохие нам не нужны. Семья позаботилась о том, чтобы ты не окончил дни в нищете. Возможно, жизнь в торговом клане сможет привить тебе чувство долга...».

Я чувствовал себя загнанным в угол, откуда готов был накинуться на любого, кто помешает жить по велению души. Тот последний разговор с отцом, что вспомнился недавно, был отчаянным рывком в борьбе за обретение свободы. И, энергично размазывая копоть по балкам кухни «Дома в камышах», я ничуть не жалел об его итогах.

– По-моему, стало еще грязнее, чем было... – сквозь пелену усталости донесся веселый голос Учителя Доо.

Я оглядел черные потеки на беленых стенах и в сердцах швырнул тряпку в ведро. Собственный гнев застал врасплох – слишком много воспоминаний и прозрений испытано за последнее время. Раздражение копилось, и снять его не могли даже интенсивные тренировки, а монотонный труд утомил гораздо больше, но не отвлек от дум. Уйма времени и сил потрачены на отмывание, а вместо чистоты и свежести – кляксы и потеки копоти на стенах! Будто злой шутник намалевал небрежно картину...