Обретение (СИ)

Центральный зал для приема гостей производил потрясающее впечатление. Я вам клянусь, не было в нем доселе каскада люстр из горного хрусталя, яшмовых колонн и древних медных светильников в виде Императора Дракона. На резных скамьях черного дерева, утопая в бархатных подушках, возлежали апсара эпохи императрицы Ксуеман, нежно пощипывающая струны незнакомого инструмента, и толстяк в неизменном ханьфу. Они пили вино, что-то шептали друг другу на ушко и хихикали. И тут мой взгляд упал на стоящие на резном столике чаши и кувшин для сливового вина, в которых я с возмущением опознал набор, сопровождающий нашу семью более тысячи лет и являющийся святыней рода. Он хранился под тщательным присмотром в домашнем храме Иса и использовался лишь для ритуальных возлияний в праздник Семи семей. Как смог его умыкнуть мой загадочный учитель?

Ворваться? Обличить? Укорить?

Усталость и грусть как-то сразу навалились на плечи. Я не был еще привычен к такой ноше, поэтому просто развернулся и поплелся назад, в теплую постель, в объятья злого брата милого Аэда – повелителя кошмаров саблезубого Бакузу. Не знаю, кто они такие, но их вечно поминала нянька, когда загоняла в кровать.

Наутро я ждал наставника во внутреннем дворике, как и положено ученику. Мы снова занимались искусством «единой нити», но почтительное отношение к Учителю давалось сегодня совсем нелегко.

За завтраком спросил прямо, кипя возмущением:

– Учитель Доо, как к тебе попала наша священная посуда?

Толстяк хитро прищурился и кивнул каким-то своим мыслям:

– Для сливового вина? Видишь ли, мой юный друг, я прибыл сюда без багажа, а угощать столь уважаемую гостью из тех чашек, что наличествуют здесь, есть верх безвкусия, – он скептически взглянул на расписную фарфоровую пиалу в своей руке, несколько излишне украшенную позолоченными завитушками. – Я позаимствовал на пирушку тот симпатичный наборчик, хранящий аромат великого прошлого... Не волнуйся, он давно там, где ему и положено быть. Нельзя присваивать чужое. Пользоваться – можно, присваивать – нет, чтобы не менять естественного хода событий.

– А я так смогу? – от открывающейся перспективы захватило дух. Ведь я мог бы стащить у сестры Гаури ее любимую ночную сорочку, вечером, когда она будет готовиться ко сну... Вот визгу было бы!!!

– Скорее всего, не сможешь, мой юный друг. Вспомнил свое новое имя? Я не зря назвал тебя именно так. Мы с Дэйю обсудили твои сложности с управлением реальностью и пришли к выводу, что способности менять мир у тебя ограничены проклятием.

– Но кто и когда успел меня проклясть? – чашка дрогнула в руке, и капли чая обожгли колено.

– Это родительское проклятие... оно не снимается, – предвосхитил Учитель мой следующий вопрос.

– Но... – я был ошарашен и обижен, – почему? За что?!! Прости... – пробормотал я и выскочил вон.

Я не помнил, как пересек оба дворика, как ворвался в свое крыло дома. Помню лишь, что, взлетая по лестнице в спасительный полумрак спальни, запнулся о верхнюю ступеньку и пропахал носом жесткий самшитовый пол. Это несколько привело меня в чувство и сдержало поток эмоций, хлынувший в разум. Я бессильно прислонился к стене галереи, подобрав выпавшую из ослабевшего пучка шпильку. Шпильку «Расцветающего пиона»... шпильку пятнадцатилетия. Если меня проклял отец, то шпильки «Аромата сливы», которую вручают в восемнадцать, не видать как своих ушей. Кто будет всерьез иметь со мной дело, если совершеннолетие не подтверждено родом?.. Я так и останусь недоговороспособным «вечным ребенком», балластом общества и иждивенцем семьи... А ведь к этому все идет! – осознал я с ужасом.

Последний разговор с отцом, произошедший в его кабинете, я помнил от первого до последнего слова. О, как я был великолепен в дерзновенности своей! В его же взгляде впервые вместо снисхождения отразились презрение и гнев.

– Нет! – бросил я твердо и решительно в лицо растерявшемуся главе семьи. – Я не собираюсь больше зубрить нудные «Поучения» Учителя Мина и все эти проклятые клановые науки. Можете уволить наставника Борегаза!

– А что же собираешься делать? – удивился отец. Он не хотел верить своим ушам.

– И не собираюсь жениться! – не унимался я, чувствуя себя боговдохновенным проповедником перед толпой трепещущих язычников. – Я не собираюсь строгать сопливых детишек на благо семьи и рода...

– Так что ты хочешь? – голос отца был холоден и строг.

– Я... гхм, – пришлось откашляться, – я хочу свободы. Я хочу узнать мир. Все-все в этом мире, а не только финансы и законы. Я хочу просыпаться, когда выспался, обедать, когда голоден, читать, когда захочется умных мыслей. Я не желаю всю жизнь бегать по свистку. Я хочу сам выбирать, как мне жить.

– А долг?.. Долг перед семьей, – зачем-то уточнил отец, ибо и так понятно, что кроме семьи никто больше не вправе обременить человека долгами.

– А я просил?

– Этого никто не просит. Просто исполняют.