Обретя крылья. Повесть о Павле Точисском

— Спину гнем, а платят копейки, концы с концами едва сводим. Знаем, почем фунт лиха.

— Нелюдимы — лошади ломовые.

— Ска-азал! У хорошего хозяина лошадь ест сытно… Сидевший рядом с Точисским рабочий попросил:

— Ты, друг, о социализме расскажи. С какой кашей его едят? — И кивнул на Голова. — Мы тут с Кондратом разбирались, а ты пояснее, глядишь, и мы кому-никому растолкуем.

Точисский поправил очки:

— Социализм — это такой общественный строй, где нет частной собственности на заводы и фабрики, где все в руках самих рабочих. Никто их не эксплуатирует, и работают они только на себя. Прогнали царя и капиталистов и сами себе хозяева.

— Прогнать царя и капиталиста? Несбыточно! У них солдаты и жандармы, садовая твоя голова, — засмеялись несколько человек. — Вот и Кондрат нам те же сказки плел.

Павел растерялся было, нахмурился, но потом произнес убежденно:

— Друзья мои, вы смеетесь потому, что вы еще сущие дети. Но когда повзрослеете и поймете, кто ваш враг, будете действовать сообща, вас не устрашат ни царь, ни солдаты, а уж тем более полиция. Слышали, как ваши товарищи рассказывали о демонстрации у Казанского собора? Почувствовали рабочие свою силу. А почему? Потому что рабочие и студенты действовали дружно… Настанет час, у пролетариата появятся свой вооруженные отряды, и их не остановят никакие преграды…

— Тогда иной коленкор, — раздался голос мастерового с чахоточно горящими глазами. — А то был тут один, уговаривал стрелять в царя, мужика деревенского на революцию поднимать.

— Ныне такие лекторы не в почете, — заметил старый рабочий. — Они свое сказали. Поначалу им веру давали, теперь уразумели, что к чему.

— Почто нам в пристяжных ходить, когда мы, рабочие, коренники!

— Верно, — сказал Точисский, — фабрично-заводской пролетариат — главная сила, она и преобразует Россию.

— Скажешь про такое, и в участок потянут, — почесал затылок рабочий у двери.

— Эх, мозга куриная, — рассмеялись товарищи, — ты беседуй, да знай с кем. А тот — с другим. По цепочке.

Провожали Точисского как старого знакомого. Павел слышал, кто-то из рабочих говорил:

— Свой, нашей кости.

К осени начались занятия в кружках на Путиловском и Балтийском заводах, Александровском и Обуховском, Бсрда и «Атласе», в мастерских Нового адмиралтейства и на фабрике Шау. А на квартире у Нила по-прежнему собирались кружковцы: Шелгунов, Васильев, Тимофеев, Климанов…

В гостиной музицировали. Доносились приглушенные звуки рояля. Играли полонез Огиньского.

В кабинете Брейтфусов массивный письменный стол, шкафы с книгами за стеклом.

Людвиг, стройный, черноглазый юноша, скрестив руки, откинулся на спинку дивана, а Павел, стоя к нему спиной, рассматривал книги. Они плотно заполняли полки, сияя позолотой корешков. Философы Аристотель, Юм, Спенсер, Шопенгауэр, Кант… Божественный Гомер — «Илиада» и «Одиссея», а за ними Гейне. Интересно, кто у Брейтфусов читает на немецком?..

А вот великие русские: Пушкин, Гоголь, Некрасов, Тургенев, Толстой, Лесков, Достоевский…

Рука потянулась к Толстому. Услышал голос Людвига:

— Вы любите сочинения графа?

— А кто их не любит?

— Официальная Россия. Говорят, граф Лев Николаевич писал Александру Третьему, прося о помиловании Перовской, Желябова, Кибальчича… Подал прошение через Победоносцева, однако воспитатель и наставник наследника письма не принял. Граф был потрясен.

— Да, Людвиг, официальная Россия не очень-то чтит великих писателей…

Пришел Иван Шалаевский, высокий, кудрявый блондин с голубыми глазами. В Санкт-Петербург он переехал из Перми недавно, поступал в Институт инженеров путей сообщения, однако вступительных экзаменов не выдержал. С Точисским Шалаевского свел Людвиг Брейтфус. Иван уселся в кресло, прислушался к разговору:

— Иногда я думаю, — рассуждал Людвиг, — отчего некоторые талантливые, авторитетные люди принимают государственные посты, верой и правдой служат ничтожному человеку, имя которого — царь? Тотлебен — герой Севастополя и Плевны — стал одесским генерал-губернатором; Дрентельн, участвовавший в боях за освобождение братьев-болгар, принял Третье отделение…

Точисский улыбнулся:

— В либерализм играют многие. Вот граф Дмитрий Андреевич Толстой! Разве начинал он не с либерализма? А нынче министр внутренних дел… А что касается ваших авторитетных людей, как вы говорите, Людвиг, то и Тотлебен, и Дрентельн — они прославились на войне. Однако всегда были верными слугами самодержавия…

— Но честь и совесть? Разве им чужды такие святые понятия? — возмутился Шалаевский.

— Дорогой Иван, эти звучные слова и трактуются ими в своем понимании, с позиций своего сословия. — И перевел разговор, снова обратившись к книгам:

— О, Маркс… Здесь, кажется, все, что переведено на русский. А вот и Плеханов — «Социализм и политическая борьба», «Наши разногласия»…

— Я преклоняюсь перед Георгием Валентиновичем, — сказал Людвиг. — Какой ум!