Обретя крылья. Повесть о Павле Точисском

— На механическом мы, конечно, многого добились. Однако я, Василий, тебя не для того позвал, чтобы сказать об этом. Мне с тобой посоветоваться необходимо. Через несколько месяцев исполняется десять лет со дня смерти поэта Некрасова. Надо использовать такой день, чтобы весь пролетарский Питер забурлил. Но готовиться к этому надо заранее.

— Что делать?

— Потребуется выпускать прокламацию о том, как поэт в своих сочинениях бичевал самодержавный строй. Через верных людей отпечатаем ее в типографии, а члены «Товарищества» распространят ее по заводам и фабрикам. Справимся?

— Не сомневаюсь, Варфоломеич, все включимся… Была бы только прокламация…

Владелец типографии близ Михайловского театра, кругленький, благообразный старичок в пенсне, лавируя между печатными машинами, катился впереди Павла. Перекрывая шум, кричал:

— Не забыли! Помним, какие вы заметочки нам носили!

Точисский на ходу поздоровался со знакомым печатником. Тот ответно кивнул и, поправив очки на худом лице, склонился над наборной кассой. Руки летали от ячейки к ячейке, выхватывая нужные буквы.

Павел знал, что печатник болен, чахотка у Федора, Свинцовая пыль добивала его. Жил он вместе с матерью где-то за Нарвской заставой, на самом краю города. Федор любил книги и покупал их, экономя на еде.

Точисскому непременно надо было переговорить с Федором один на один, но он не мог этого сделать: хозяин типографии вел его в свою конторку.

Павел все чаще был безработным. Мастер, обещавший Дмитрию взять Точисского в железнодорожные мастерские, отказал. Павел знал — в этой типографии все места заняты, да и работало в ней всего с десяток человек.

Вчера Точисский получил письмо из дому. Мать жаловалась на его молчание. Что ж, она права. Никакая занятость не оправдывала его, и Павел решил, что сегодня сразу, как только вернется на квартиру, напишет им большое письмо. Оно будет теплое, и ни строчки огорчительной. Он расскажет родным, что работает, много занимается, часто видится с Марией… Он ни словом не обмолвится, как ночами врывалась тоска по дому. Напутствия дяди Станислава он не усвоил, больше того, вовлек в свое опасное дело и Марию…

Хозяин типографии повернулся на каблучках.

— Вы, господин Точисский, умеете писать, и перо у вас бойкое. Но, повторяю, излишне горячее-с. Конечно, если бы мы располагали возможностью… — он развел руками. — К сожалению, таковой не имеем-с. Советую обратиться в другие типографии. Надеюсь, в рекомендациях не нуждаетесь? А вообще, наведывайтесь к нам. Весьма возможно, и потребуется наборщик…

Когда возвращался, приостановился у наборной кассы:

— Поговорить надо, Федор. Наборщик поднял глаза:

— Подожди на улице, выйду.

Федор не задержался. Постоял, щурясь от яркого солнца, сказал Павлу:

— Как воробьи расчирикались. — И улыбнулся. — Мальчишкой любил зимой силки ставить… Звал чего? Сказывай, а то хозяин и так косится. Говорит, руки не такие проворные, как прежде. А я виноват? — Федор печально взглянул на свои пальцы, пошевелил ими.

Точисский обнял его за плечи.

— Не забыл, Федор, какого поэта почти десять лет назад хоронила Россия?

Наборщик с удивлением повернулся к Павлу.

— Некрасова? И ты спрашиваешь? — Помолчал, потом снова сказал: — Знаешь, когда хоронили Некрасова, мы оставили работу и всей типографией шли за гробом…

— Хорошо было бы к десятилетию со дня его смерти по заводам и фабрикам распространить прокламацию о нем, он хотел видеть Россию свободной и счастливой…

— Ты напиши такую прокламацию, Павел. Все обскажи, как мне сейчас, а мы ее напечатаем, хозяин и знать не будет.

В жандармское отделение прокламацию доставил Егор Зиновеич. Жандармский ротмистр Терещенко, лицо одутловатое, глаза навыкате, бесцветные, сидел за массивным двухтумбовым столом. Егору Зиновеичу на приветствие кивнул в ответ. Прочитав прокламацию, потер руки.

— Ваше скародие!

Ротмистр поморщился. Этакий дуболом агент, «ваше благородие» и то правильно выговорить не может. Агент снова:

— Ваше скародие, прихожу я, значит, к куму своему в мастерские Нового адмиралтейства, а они читают.

— Кто, кум?

— Никак нет, ваше скародие, кум грамоте не обучен.

— Кто же читает? — недовольно пошевелил бровями ротмистр.

— Барышня, ваше скародие. Обличьем на мастеровую не схожа. Ее рабочие дочкой звали, а как по имени, не ведаю. Из себя барышня ростом невеличка, круглолица, коса русая. Все о народе плела. Некрасова поминала.

— Проследил, куда и с кем отправилась, где живет?

— Никак нет, ваше скародие, конфуз случился. Покуда я туда-сюда, меня от нее оттерли. Видел, как уходила. Я за ней, тут мне ножку подставили, а она исчезла.

— Упустил? — Терещенко нахмурился.

— Исправлюсь, ваше скародие, виноват.

Ротмистр забарабанил пальцами по столу, спросил хмурясь:

— Ты кто?

— Филер, ваше скародие.

— Фи-илер, — презрительно скривил губы ротмистр. — Филер должен иметь голову с мозгами, а у тебя дерьмо собачье.

Егора Зиновеича страх пробрал.

— Кум твой ее знает? — спросил ротмистр.

— Спрашивал, впервой видит.

— Врет, поди.

— Никак нет, ваше скародие, он верующий и престолу послужить завсегда готов.