Обретя крылья. Повесть о Павле Точисском

Ротмистру Терещенко кум Зиновеича приглянулся. С виду неказистый, по усердие чувствуется. Ротмистр кивнул важно. Сказал, будто одарил:

— Вот что, любезнейший, не желаешь ли государю императору поусердствовать?

Кум Зиновеича от такого предложения даже в струнку вытянулся:

— Как же, извольте, мы люди верные, не какие-нибудь христопродавцы. Мы слуги царевы и порядок уважаем.

Сказал, а в душе надежда скачет: «Видать, жалованье приличное положат. Оно же и наградные пойдут, коли старание приложить. Эвона, с чего бы Егорка разбогател».

Терещенко с юмором оказался, в кресле откинулся, хмыкнул и, еще раз с прищуром посмотрев на маленького с лицом печеного яблока мастерового, сказал насмешливо:

— Ну-с, как звать-именовать тебя, мил человек, по сыску будем?

— Как вашему благородию угодно, — изогнулся покорно кум Егора Зиновенча.

— Тэк-с, Тэк-с! Куманька твоего Федотом, а тебе отныне имя в делах охранного отделения Сюнька.

Старый мастер Семеныч, худенький, бородка клинышком, на колпинском оружейном, посчитай, полвека трудится. Лет с восьми к верстаку приучился, всякого хлебнул. В мастера выбился, свою горькую жизнь помнил и к рабочему человеку хоть и строг был, но справедлив, с добром относился.

В просьбе Шелгунова походатайствовать за Точисского не отказал. Только и спросил: «К работе прилежен? Баловства не потерплю, так и скажи».

Павла мастер встретил строго, через повисшие на самом кончике носа очки испытующе смотрел на него. Каков, дескать, в деле токарь, поглядим, дай срок. Полюбопытствовав, где обучался, и узнав, что в ремесленном, неопределенно пожал плечами.

Минул месяц, как Точисский в Колпино. Первые недели присматривался к рабочим, пытался завести знакомства, однако заводские к нему как к чужаку относились, настороженно.

В один из приездов Марии Павел попросил привезти «Манифест Коммунистической партии». Надеялся — кружок самообразования из заводских организовать все-таки удастся.

Однажды, когда сумерки сгустились над Колпино, наведался Шелгунов. Точисский обрадовался товарищу. Сколько было у Павла кружковцев, всех уважал и ценил, а Василия любил особенно. Приглянулся как-то сразу, а вскоре увидел в нем ум и сметку необычную. Читал много и судил обо всем зрело. Иногда Точисский ловил себя на мысли, что марксист Шелгунов выше многих из их общих друзей.

— Слыхал, не доверяют тебе колпинцы, — обнимая Павла, весело сказал Василий. — Откуда им тебя знать, может, ты агент полицейский. Сейчас таких по заводам развелось немало.

— Ох, Василий, не шути так, а то побью — будешь знать полицейского агента.

Несмотря на поздний час, Шелгунов отправился к Семенычу.

— Пойду навещу старика Семеныча.

Вскорости воротился в сопровождении старого мастера. Выставил на стол бутылку.

— Выпьем за встречу, Семеныч. Чуть не родственники мы, да вот видимся редко. Жизнь, она такая, проклятая, крутимся, как белка в колесе. — И, положив руку на плечо мастеру, сказал: — Ты, Семеныч, Павлу доверяйся. Он человек верный. Меня на ум-разум наставлял, а нынче имеет намерение из ваших заводских кружок самообразования организовать, грамоте народ обучать. Только людей, Семеныч, ненадежней ему сыщи: среди нашей братии, мастеровых, и сволочь всякая может сыскаться.

— Чать, не водку пить зовешь, — обиделся Семеныч, — сами разбираемся, чем грозит ваша затея. Однако с людьми сведу. Да и самому не грех послушать умные слова.

Шелгунов в Семеныче не ошибся. Неделю спустя подвел к Точисскому рабочего средних лет, с прокаленным лицом.

«Верно, литейщик, загорел от жара», — подумал Павел.

— С ним знакомство держи, — буркнул старый мастер и отошел…

И теперь, когда приехала Мария, Точисский с радостью рассказал ей, что кружок на колпинском оружейном начал работу…

С Колпино Павел расстался неожиданно. На заводе рабочие не раз заводили речь о стачке. А когда администрация уволила, нескольких женщин-подсобниц, было решено бросить работу. Точисский предложил избрать стачечный комитет, пройтись по цехам, поговорить с народом и выработать совместно требования к администрации. Но стачка вспыхнула преждевременно, стихийно. Не успели к ней подготовиться, как на другой день прекратили работу в формовочном цехе.

Явился заводской инспектор, пообещал вызвать солдат.

— Грозишь? Ты наши нужды выслушай, — взбунтовался народ.

— Кровушку нашу пьют!

Подступили к инспектору, злые, готовые ко всему:

— Фабричная лавка нас душит, продукты — гниль.

— Неугодных увольняют, в казармах теснота, разве это жизнь?

— Полицией, солдатами стращаешь?! Толпа бурлила, как горная река на перекатах… Ночью Точисского разбудил Семеныч. Пришел взволнованный:

— Собирайся, уходи. Не жди рассвета. На заводе солдаты и полиция. Жандармский офицер тобой интересовался, спрашивал, кто таков и откуда взялся на заводе да кто за тебя в заводоуправлении ходатайствовал…

Закончилось лето. Осень полновластной хозяйкой вступала в свои права. Заалела рябина, над болотами и реками стлался густой молочный туман; жировали, сбивались в стаи перелетные птицы, и курлыкали в высоком небе нитки журавлей; щетинились скошенные нивы, и пахло в стогах свежее сено.