Обретя крылья. Повесть о Павле Точисском

Они приехали в деревню Токсово, что пряталась в бескрайних лесах. Расположились у озер с финскими названиями Хинноярви и Ряттиярви. Им предстояло прожить здесь до следующего полудня. Пока не смерклось, соорудили два шалаша — один для девушек, другой для мужчин, поставили на озерах жерлицы на щуку, запасли хвороста на костер.

И никто из них не догадывался, что это последнее заседание «Товарищества». Охранка еще не обнаружила их, но буквально следовала по пятам, круг поиска сужался, и агенты вот-вот должны были выйти на след группы. Наблюдение велось на заводах и фабриках города…

Павел возвращался к костру вместе с Шелгуновым. Под ногами похрустывал сухой валежник. Василий промолвил:

— На зорьке щука разгуляется, уха будет.

Прохладно. Точисский закутался в пальто. Ночь тихая, звездная, темная стена леса подступала к самым озерам. Костер полыхал ярко. Сухие ветки потрескивали, выбрасывая в небо искры, они роем взмывали ввысь, гасли.

— Знаешь, — сказал Точисский Шелгунову, — у мепя такое чувство, будто я уже когда-то бывал здесь. И бывало не раз: попаду в новое место, а такое ощущение, словно видел раньше. Может быть, это красота природы живет в, нас постоянно, а увидим ее вокруг — и кажется, что уже знакомо.

— Случается и со мной, — согласился Василий.

А у костра Людвиг Брейтфус, кудри рассыпались по плечам, декламировал:

Самовластительный Злодей!

Тебя, твой трон я ненавижу,

Твою погибель, смерть детей

С жестокой радостию вижу.

Лиза Данилова подняла голову:

— Не приемлю насилия, Людвиг.

— Как же тогда свержение самодержавия? — спросил Генрих.

— Да, я за свержение самодержавия, однако надо сделать все возможное, чтобы — без применения силы.

— Интересно, — не без иронии заметил Климанов, — неужели царь-батюшка сам себя низложит? Снимет царский венец, позовет пролетариев во дворец: «Правьте Россией, рабочие люди!»

— Я приму насилие, если буду убеждена: иного пути нет, все исчерпано.

— Порочная теория интеллигенции. — У Точисского глаза сощурились в усмешке. — Насилие непременно. Революция без насилия не победит. — Повременив, сказал: — Иногда у меня возникает мысль, что интеллигенция с нами до первого переворота, до первой конституции…

— Позвольте не согласиться, — обиделся Шалаевский. — Вы признаете за интеллигенцией право на оказание помощи пролетариату в политическом воспитании, подготовку рабочих к созданию социал-демократической рабочей партии, не так ли? А это, как и следует, приведет пролетариат к взятию власти.

— Именно! — согласился Точисский. — Я этого не отрицаю. Интеллигенция просто не имеет рабочей закалки, и ее пути с рабочим классом рано или поздно могут разойтись.

— В таком случае почему интеллигенции по пути с пролетариатом только до конституции? — задал вопрос Шалаевский. — Вы путаете, Павел. Передовая интеллигенция, принявшая марксизм, — друг и помощник рабочему.

— Пока это только слова, — возразил Точисский.

— Почему же? — вмешался Лазарев. — А бестужевки, Брейтфусы? Разве ты, Павел, сомневаешься в них? У интеллигенции есть знания, и она их применит в государственном переустройстве России.

— Бестужевки, Брейтфусы — исключение, — резко сказал Точисский.

— Знаешь, Варфоломеич, а я ведь с тобой не согласен, — подал голос Шелгунов. — По крайней мере, я и мои товарищи-рабочие всегда протянем руку интеллигентам, которые с нами. Конечно, могут найтись и такие, о которых ты говоришь, но люди честные, для которых превыше всего новая Россия, пойдут с нами, пролетариями, до конца.

Точисский поднял руки:

— Жизнь нас рассудит.

— Товарищи, — сказал Шелгунов, — мне кажется, появление наших пропагандистов на заводах делается слишком заметным.

— Если для рабочих, то и прекрасно! — воскликнул младший Брейтфус.

— А вот это совсем лишнее, — повернулся к нему Шелгунов. — Под одеждой мастерового может скрываться враг. Вы думаете, среди рабочих не сыщутся те, кто побежит с доносом в полицию?

— Шутки в сторону, — поддержал Шелгунова Точисский. — Мы начали нарушать конспирацию. Надо обдумать, как будем работать впредь. Конспирация — первейшее требование, предъявляемое к революционеру, иначе сам угодишь на Шпалерную и товарищей потянешь.

Точисский подошел к окну. Тихий, мягкий свет ложился на белую землю. Вот и снова зима, снова морозы а холода. Четвертую зиму встречал он в Санкт-Петербурге.

Как-то Шелгунов сказал: «Раненая душа саднит», Верно заметил. Душа и совесть… Нищета и бесправие рабочего люда постоянно ранили душу Точисского. В его восприимчивом сердце жила любовь к человеку горькой, трудовой судьбы…

Воротившись из Колпино в Петербург, Павел устроился в типографию Авсеенко. Двадцать печатников работали от темна до темна. И так везде, где бы ни трудился Павел: рабочий человек ест свой хлеб в поте лица. Тяжкая каторга во имя процветания трутней. Как можно с этим мириться?! Да, он, Точисский, смело может смотреть в глаза рабочему, — он не только принял на себя его судьбу, но и смысл своей жизни видит в борьбе за его счастье.