Обретя крылья. Повесть о Павле Точисском

Темнело. Лошадка трусила по плохо накатанной дороге, и дровни резали снег широкими полозьями. Он шуршал, поскрипывал. Иногда кто-нибудь из молодых людей, насквозь продрогнув, выпрыгивал, бежал рядом.

Ночной Петербург открылся издалека огнями.

— Как развозить велите? — спросил покладистый возница.

Ответил за всех Павел:

— При въезде в город остановите, нам в разные места. Мужик хлестнул лошадку веревочными вожжами.

Дровни дернулись, покатились быстрее. Вот и предместье, первые домики столицы, фабрично-заводская окраина, Проехали еще немного. Точисский тронул крестьянина за рукав тулупа;

— Здесь!

Оставили дровни, поблагодарили нелюбопытного, на их счастье, мужика, сбились кучно, прощаясь.

Точисский с Шелгуновым большую часть дороги шли вместе. Когда надо было расходиться, Василий предложил:

— Переночуй у меня, Варфоломеич, утро вечера мудренее.

— Нет, не могу в неведении. Я должен знать, удалось ли Дмитрию и Людвигу переправить литературу. Если охранка не обнаружит недозволенных книг, ей будет трудно без вещественных доказательств завести дело о пропаганде социализма.

— Э-э, Варфоломеич, ежели жандармы уцепятся, церемониться не станут, такая уж у них должность собачья.

— А я, Василий, на легкую жизнь и не рассчитывал…

— Верно говоришь, Варфоломеич, у охранки свое дело, а у нас свое и за нами будущее.

Крепко пожав руки, расстались.

Путь далекий, и мысли далеко уводят: кто уцелеет, кого заберут, выдержат ли те, кто окажется в охранке, как перенесут тюрьмы и ссылки, останутся ли революционерами, не свернут ли с пути?

У дома Точисский остановился, поднял голову, Окно в их квартире светилось. Обрадовался: значит, Дмитрий дома. Постучал. Дверь распахнулась, и Павел оказался лицом к лицу с жандармами.

ГЛАВА 7

Заскрипели засовы, с лязгом закрылась тяжелая железная дверь. Ключ в замочной скважине повернулся о враждебным, раздражающим скрежетом.

«Не смазывают, — подумал Точисский. — А может, специально напоминают заключенному о его безнадежном положении…»

Его доставили в тюрьму. В конторе долго оформляли дело, обыскивали, записывали. Скрипело перо, и голос резкий, грубый:

— Имя, фамилия… Место рождения… Вероисповедание… Лета… Грамотность… Родители…

Потом множество решетчатых дверей, коридоры. И вот камера.

Небольшая одиночка — пять шагов в длину, пять в ширину. У стены железная кровать, покрытая серым суконным одеялом. Здесь же металлический столик, грубо сколоченная табуретка. Окошко заделано решеткой, забелено известью, чтоб арестант вольной жизни не видел.

Точисский постоял около кровати и, преодолевая брезгливость, не раздеваясь, лег, подложил ладонь под голову. Итак, взяли его и Дмитрия, а как остальные?

Когда везли в тюрьму, надеялся попасть в дом предварительного заключения, на Шпалерную, в общую камеру, однако начали с одиночки. Когда первый допрос? Какое обвинение предъявят?

Глухая мертвая ночь за стеной и цокот подков на сапогах надзирателя по железному полу коридора. Шаги у двери, вот открылось дверное окошечко, надзиратель крякнул недовольно, пригрозил:

— Заключенный, извольте раздеться, если не желаете в карцер!

Раздеться! Понимает ли он, о чем говорит? Павлу зябко даже одетому. В камере холодно и степы влажные от сырости. Но вступать в конфликт с администрацией тюрьмы еще рановато.

Сняв пальто и пиджак, Павел залез под одеяло. Вытертое до дыр, оно совсем не грело. Сколько арестованных пыталось согреться под ним? Многовато, надо полагать…

Точисский заставил себя уснуть. Он обязан явиться на допрос с ясной головой, и следователь не должен заметить никакого волнения на его лице.

Утром Павел проснулся по подъему. Тюрьма гудела и стучала. В камеру внесли таз с водой для умывания. Надзиратель ждал, пока Точисский вымоет руки, ополоснет лицо, потом поставил на столик кружку с кипятком, положил ломоть ржаного хлеба.

Бряцая ключами, покинул камеру. И снова Павел один на один со своими мыслями.

Накинув на плечи пальто, Точисский поежился. Видать, тюремное начальство ворует дрова.

Сел на край кровати, принялся рассуждать. Итак, арестовали Дмитрия. Обнаружили несколько недозволенных книг. Где нелегальная библиотека? Успели ли Дмитрий и Людвиг переправить ее к Даниловой?

Предъявят обвинение. Вероятно, грозит ссылка. Но она не пугала Точисского. Опасался одного, как жить без дела, которому подчинено было все его существо. И в то же время думал, что нет, он, социал-демократ, не будет бездействовать. Везде есть люди, даже под надзором в ссылке, он продолжит пропаганду научного социализма,

Павел мерял камеру шагами, вдоль, поперек. Щедрая на тюрьмы Россия, а камеры тесные, одиночки особенно. Маленькая камера должна была подавить волю арестанта, дать ему почувствовать, что он уже не человек, а жалкий узник, уничтожить всякую попытку к сопротивлению, согнуть. В камере-одиночке душа заключенного должна наполниться страхом и смятением.

Арестованный проходил как бы психологическую подготовку перед допросом…

И снова мысли о допросе. Почему не вызывают?