Обретя крылья. Повесть о Павле Точисском

— Ох, уж эта юность самоуверенная. К благоразумию вашему взываю. — Взял со столика томик Шевченко, Марая принесла в свое последнее посещение, повертел в руке. — Не люблю сего пиита, мужик, нет возвышенного, прекрасного.

— Чтобы любить Тараса Шевченко, надо иметь сердце, воспринимающее чужое горе.

— Э-э, молодой человек, молодой человек, никогда люди не будут равными, все бред нигилистов. И ваше сострадание — плод попустительства родителей ваших да болезненного воображения. Вы не первый, пребывающий в данной тюрьме. Если не потеряли здравого рассудка, измените образ жизни.

— Благодарю за отеческую заботу.

Начальник тюрьмы уловил иронию, нахмурился:

— Напрасно шутите, господин Точисский. — Встал, отодвинул ногой табурет. — Я ведь к вам по-доброму, молодость жалея, да и о родителях ваших пекусь, каково им. Видывали на Марсовом поле парады? Помножьте полки на воинство по всей России — поймете, на что замахнулись.

— На выход, с вещами! — надзиратель широко распахнул дверь.

Неужели в ссылку?

Надзиратель передал Точисского стражнику, и тот привел его в тюремную контору. Дмитрий был уже там. За барьером сидели начальник тюрьмы и писарь. Надев очки, начальник тюрьмы заговорил монотонно:

— Прокурор санкт-петербургской судебной палаты, ознакомившись с делом, пришел к убеждению до суда оное не доводить, решить в административном порядке. Как лиц политически неблагонадежных судебная палата приговорила вас, господа Точисский и Лазарев, к выселению из Петербурга в город Житомир под надзор полиции. Запрещается проживание в столичных губерниях вплоть до высочайшего на то соизволения. — Начальник тюрьмы посмотрел на Павла многозначительно: — Оное вы можете заслужить своим безукоризненным поведением…

В тюремной карете их привезли на Шпалерную, в дом предварительного заключения и поместили в общей камере, где содержались еще три человека, как оказалось, народники. Их ссылали в Мезень за хранение бомб. Два студента и гимназист, совсем мальчик, с горящими глазами и бледным румянцем на щеках. Кашляя, он подносил платок к губам, и Павел заметил на нем темные, будто ржавые, пятна. Было ясно — в мезеньской глухомани окончится жизненный путь гимназиста-революционера, и Точисскому по-настоящему становилось его жаль. Гимназист весь вечер задирал Павла. Он совершенно не знал Маркса, о марксизме судил понаслышке, зато о терроре говорил с жаром, доказывая преимущество его перед всеми другими формами борьбы с царизмом.

Точисский не вступал с ним в спор, жалел. На вопрос гимназиста, читал ли Павел книгу Степняка «Подпольная Россия», Точисский и ответить не успел, а юноша запальчиво продолжал:

— Нет, вижу, нет! Да и откуда? Ведь вы не владеете итальянским, а она издана в Милане. Я знаком с этой прекрасной книгой. Если попадется в русском переводе, прочитайте непременно, и вы поймете, где ваше истинное призвание…

Народников увезли ночью. Никто в камере не уснул до утра. Ни в тюрьме, ни позже, в ссылках, не будет Точисскому так горько, как при прощании с гимназистом.

В доме предварительного заключения арестованные не задерживались, двое-трое суток — и на этап. Здесь режим, не то что в тюрьме. На свидания большого запрета нет, и дежурные полицейские к разговорам родственников с заключенными не прислушивались, особенно к тем, кто назначен в пересылку. Известное дело, прощаются.

Павла и Дмитрия по-прежнему навещали только сестры. Хотя дело и закончилось, Точисский считал — не исключено, что охранка продолжает наблюдение за ними, появление новых людей на свиданиях ее заинтересует, начнется слежка, которая может привести к провалу «Товарищества».

Легкий из черной кожи баул, с которым три года назад покинул Екатеринбург и ступил на перрон санкт-петербургского вокзала, а в бауле все вещи и книги в дорогу.

Местожительством определен город Житомир. «Определен»… Не сам выбрал. Что за город, только и известно Павлу о нем, что на Украине, за Киевом.

А есть ли в Киеве организация социал-демократов, или они разобщены…

Павел подошел к окну, поднял голову. Пасмурное небо сыпало дождем, плакали стекла. Скоро полностью сойдет снег и тронется Нева, подумал Точисский, но они с Дмитрием уже будут далеко от Петербурга…

Павла ввели в кабинет ротмистра. Терещенко сидел за столом, откинувшись на спинку стула, и внимательно смотрел на Точисского.

— Ну-с, вот и сам виновник.

Точисский снял очки, протер стекла. Он даже не поглядел на того, кто сидел у стены. Но тот поднялся, шагнул к Павлу, Точисский повернулся и растерялся на мгновение:

— Отец!

Варфоломей Францевич, с осунувшимся лицом, постаревший, прижал его к груди.

— Павел, сын!

Терещенко шумно отодвинул стул.

— Долг службы, господа, не позволяет мне оставлять вас наедине, но ради вашего мундира, полковник Точисский, я нарушу порядок.

И покинул их.

Варфоломей Францевич обнял Павла за плечи, усадил в кресло и долгим, пристальным взглядом смотрел на сына. Потом вздохнул тяжко:

— Не тот, не тот наш Павлик… Стал мужчиной… Да и в этих рабочих одеждах в тебе ничего не осталось от того, домашнего. Эх Павел, Павел, я предупреждал, просил тебя…