Обручение с вольностью

«Сие прошение писал, сочинял и руку приложил сам проситель, отставной штабс-капитан Евлампий, Максимов сын, Мосцепанов».

Расписался, сдвинул последний листок и посмотрел на картину «Падение Фаэтона». Хороша была картина, и весело блестел на ней сковывавший краски секрет­ный лак тагильского изобретения. Под лаком, в правом верхнем углу, круглилось рыжее солнце, заливая всю картину неумолимым своим сиянием. Пониже солнца радуга изгибалась. А по радуге мчалась хрупкая, точно соломенная, коляска — мчалась во весь опор, но уже заваливалась набок, и тройка лошадей, диковинная тройка без дуги и колокольчика, повисала копытами над пустотой. На коляске, не держась ни за что, стоял отрок в белой хламиде. Он протягивал руки к солнцу, не веря еще, что падает, а сам рушился уже в бездну вместе с коляской и лошадьми. И видно было, что не удастся ему ничего поправить, что упадет он, всенепременно упадет. Но в том-то и состояло искусство живописца, что хотя видно все было, а не хотелось в это верить. Наоборот, хотелось верить, что сейчас нащупают кони радужный мост своими копытами, опадут раздутые их ноздри, как пена на молоке опадает, и вновь выправится соломен­ная коляска, одевающаяся уже язычками неумолимого огня.

Отец Татьяны Фаддеевны не дал себе труда проник­нуть в глубь эллинских вещих баснописаний. Евлампий Максимович давно понял, что Рябов перепутал несчаст­ного Фаэтона, вздумавшего заместить собой небесное светило, с безрассудным Икаром, от этого светила по­страдавшим. Потому картина не вовсе соответствовала, что, впрочем, было пустяком по сравнению с иными уга­дывавшимися в ней соответствиями.

Отрок в белой хламиде кренился над бездной, а Ев- .лампий Максимович сидел в своей постели. Но тем не менее оба они совершали гибельный в равной степени полет, воспаряя один телом, а другой — духом и слогом, н оба они при этом с мольбой простирали руки, один с хлыстом, другой с пером, один к солнцу, другой к сена­тору и кавалеру, князю Лобанову-Ростовскому.

VIII

Несмотря на высказанные дядькой Еремеем опасе­ния, нельзя сказать, чтобы Татьяна Фаддеевна была к нашему герою совершенно равнодушна. Нет, она ценила его ум, и горение души, и способность ко всяческой ци­фири, и ту обстоятельность во всех предприятиях, кото­рой так недоставало ее покойному мужу. Покойник Федор был хороший человек и тоже за правду стоял, но его никто не боялся — ни крепостные люди, ни началь­ство. Мастеровые мимо него, как мимо столба, проходи­ли. Перед Евлампием же Максимовичем работный люд ломал свои картузы едва ли не с большим усердием, нежели перед Сиговым или Платоновым. И куда как с большей охотой.

Это Татьяне Фаддеевне приятно было.

Она любила слушать его рассказы про заграничный поход, испытывая неведомое прежде волнение при мыс­ли о том, что рука, поглаживающая ее пальцы, сжимала некогда рукоять палаша. Возле губ у Евлампия Макси­мовича рассыпаны были синие точки — намертво въев­шиеся в кожу крупинки пороха. И когда Татьяна Фад­деевна представляла, как эти губы припадают к ее гу­бам, она ощущала их жар, потаенную горячность, будто пороховые крупинки раскаляли изнутри бледные уста Евлампия Максимовича. Тогда у нее самой тоже горя- чели губы, высыхали. Она обводила их кончиком языка, закусывала крепко и от влажности этой волновалась еще больше.

Но, странная вещь, хотя и губы пересыхали, и ува­жение было у нее к Евлампию Максимовичу, но не было таяния души, простой бабьей жалости, которая к Фе­дору имелась, особенно в молодые годы. Может, истаяло уже все, что могло в ней, душе-то, таять, изошло де­вичьим давним томлением и любовью к детям. Лишь однажды она в себе это узнала — когда увидела скрю­ченное сердечным припадком тело Евлампия Максимо­вича на «казенном дворе». Так он лежал тогда сиро в той пыли, такое лицо у него было удивленное, непони­мающее, как у ребенка больного, и с таким безжалост­ным любопытством все вокруг на него смотрели, что вслед за первым страхом и робостью подойти вызрела в ее душе тихая капелька, набухла и оборвалась со зво­ном. И теперь еще тот звон слышался ей иногда, но все

реже и реже. Потому, навещая Евлампия Максимовича, о свадьбе она не заговаривала, хотя назначенный срок уже миновал.