Община Святого Георгия

Иван Ильич вскочил и воздел воображаемую дирижёрскую палочку. Вера положила Алёшины руки себе на талию и на плечо. Извозчик вытянулся, откашлялся, и…

Зазвучал вальс в виртуозном исполнении, в великолепнейшей оркестровке, и музыка сфер была согласна с рёвом мужика и напевами княгини. Неведомая физика гармонизации душ отменила известную механику тел. Алёша Семёнов танцевал так, что небо танцевало вместе с ним. Они кружили в вальсе с самой Вселенной, с Богом, и паркетом их были светила, и свечами в канделябрах вспыхивали сверхновые и гасли солнца. Вера сжигала звезду, чтобы верующий попрощался с телом. Прощальный поцелуй, воистину чувственный, явился завершающим аккордом.

Иван Ильич подхватил Алёшу на руки.

В отгороженном ширмой уголке Бесконечности и Безвременья Вера взяла шприц.

– Готов?

Алёша кивнул. Вера ввела иглу в вену. Распустив жгут, она начала размеренно декламировать, в соответствии с ритмом поступления смерти в тело:

– Ты соткал меня во чреве матери, дивно устроил меня, и всё время жизни записано в книге Твоей…

– Вы будете со мной до самого конца?

– Алёша, я буду с тобой до самого конца мира. И это записано. Мы неуклюже перевели, но мы с тобой чувствуем не форму, но суть.

Она закрыла ему глаза после того, как он перешёл в мир, из которого ещё никто не возвращался. Потому что кто же захочет снова обратиться тварью, став энергией.

Глава XXIV

Вквартиру Вера Игнатьевна явилась поздней ночью. В коридоре, споткнувшись о протезы Георгия, крепко выругалась.

В гостиной обнаружился и сам Буланов, сидевший посреди окровавленных заскорузлых бинтов. У него выдался нелёгкий день.

Поутру княгиня была с ним суха, памятуя, какой спектакль закатил полный георгиевский кавалер при Николае Александровиче. Георгий управлялся по кухне на дощечке, руки у него были мощные, как у бурлака. Он поприветствовал её, подал кофе. Она же лишь кивнула на костыли и протезы, стоящие у стены.

– Как любой русский мужик, ты отменно представляешь на публике. Синдром Хлопуши.

– Чего? – пробурчал инвалид.

Вера Игнатьевна вышла и вернулась с томом пушкинской «Истории пугачёвского бунта», швырнула книгу на стол.

– Не чего, а кого! Афанасия Тимофеевича Соколова, пугачёвского атамана. Яркий был человек. Надрывный. Почитаешь, если захочешь.

Княгиня достала бумажник, отсчитала деньги, положила их рядом с книгой. Снова выразительно кивнула на протезы и костыли.

– Как почитаешь – в лавку сходишь. Славно, что Егор на работу пристроен, вот и ты делом займись. Провизии закупишь, обед справишь. И давай, знаешь, без страданий. У нас в клинике мальчишка лежит. Так он бы и рад остаться как ты, всего лишь без ног. Но брюхо с задницей протезировать ещё не научились. Там органы посерьёзней копыт. Так что ты завязывай с театральщиной! Тебе господь богатырского здоровья выдал, а ты балаганы устраиваешь.

Георгию и самому было стыдно, как любому хорошему русскому мужику, который сперва учинит эдакое злое, скоморошье, ни для чего, а потом мучается. А уж когда Вера про мальчишку сказала…

– Что с мальчишкой-то?

– Всё с мальчишкой-то!

Вера в один глоток опустошила чашку кофе и ушла.

Помыв посуду, Георгий попытался читать. Но, во-первых, навыка не было, а во-вторых, не выходил из головы мальчишка, с которым всё. Глубоко вздохнув, он направился к ненавистным протезам.

Через четверть часа взмокший Георгий пересекал двор, неумело используя костыли. Дворник, наблюдая за ним, преисполнился жалости.

– Ты б присел, служивый, передохнул.

– Не, если присяду – уже никогда не встану. Так и буду ползать. А я хочу ходить!

Спустя полтора часа Георгий стоял у дверей квартиры на последнем издыхании. Авоську с продуктами он держал в зубах. Рука дрожала, и ключ никак не желал попадать в замок. Пот по несчастному калеке катился градом, протезы причиняли невыносимую боль, перекладины костылей под мышками – ничуть не меньшую. Едва справившись с замком и кое-как зашедши в квартиру, он выпустил авоську, отбросил костыли, рухнул на пол и начал сдирать брюки, чтобы добраться до протезов. Он ревел, потому что трезвым плакать не умел. Но зато ревел от всей своей надрывной мужицкой души, для которой синдром Хлопуши не патология, но норма.

Затем он приготовил обед. На вновь прилаженных протезах. Боль, рёв.

Позже – убрал квартиру. Боль, рёв.

Но Георгий вдруг ощутил невероятную жажду жизни. Жажду, порождённую стыдом от того, что мальчишка, с которым необратимое «всё», рад был бы остаться без ног. Остаться в живых.

Княгиня оглядела сверкающую гостиную, не говоря ни слова, направилась к шкафу, по дороге прихватив стул. Достала с самого верха бутылку казёнки. Вернулась к Георгию, села рядом с ним на пол, как и он, прислонившись спиной к дивану. Открыла ёмкость и сделала щедрый глоток из горла. После чего протянула водку Георгию.

– В следующий раз протезы на место ставь. Чуть ноги не поломала.

Георгий сделал не менее щедрый глоток.

– Вы в следующий раз свет включайте, Ваше высокоблагородие.

Он протянул бутылку Вере, она отхлебнула как прежде.

– Поговори мне ещё!