Община Святого Георгия

– Никто не сказал! Но ты хоть попробуй, дурища!

– Ах, хозяйка! Куда ни доберись, добираешься туда ты и только ты, и никто, кроме тебя.

Лариса посмотрела на Стешу, словно впервые увидела.

– Не продажной же девкой ты родилась! Ты двигай отсюда, а по дороге, может, и вспомнишь, кто ты есть! И кем ты могла стать, а кем стала! Может, вот это, во что ты превратилась, ещё обратимо!

Лариса Алексеевна обняла Стешу, поцеловала её в лоб, перекрестила. Та стояла абсолютно бесчувственная.

– Претерпевший же до конца спасётся… Уходи! Иди в порт. К кассам. Не дай бог поймают, про нас молчи! Иди же, иди! Тебя Клёпа чёрным ходом выведет. Ко мне вот-вот придут!

Механической куклой Стеша пошла на выход, из коридорчика вынырнула бойкая Клёпа, приняла у неё чемоданчик. Блеснув ярким карим глазом, спросила у хозяйки:

– Что там, в Соединённых Штатах? Говорят, хорошо! Может, мне туда рвануть, как думаете?!

– Что ж ты на учительские курсы не рванула, когда я тебя посылала?

– Ой, ну то курсы! А то – Америка! – Клёпа мечтательно закатила глаза. – Там и господа, поди, почище наших!

– Проститутка ты и есть проститутка! – обозлилась на Клёпу Лариса Алексеевна. – Господа везде из одного теста. Девки, впрочем, тоже. Идите уже! Проводи её в порт! И не дай зелья купить, а лучше сама ей билет на пароход возьми! На вот! – Лариса метнулась к секретеру, достала бумаги и сунула Клёпе. – На этот документ. Ты её накорми, посади, и пока не отойдёт пароход, здесь не появляйся! Поняла?

– Поняла!

Клёпа и правда была понятливая, сообразительная, талантливая и надёжная. Но уж слишком… проститутка.

Лёгкая штатская бричка с господином полицмейстером, снаряжённым, впрочем, не по форме, подъехала к заведению, аккурат когда Стеша с Клёпой скрылись в переулке. Рядом с полицмейстером мостился добрейший простак самого затрапезного вида. Цепкие умнейшие глаза немного разрушали этот образ, но полицмейстер хорошо знал своего спутника, и им не надо было ломать комедии друг перед другом. Но они так давно привыкли к своим маскам, что даже зная суть товарища, несколько театральной формы разговора оставить не могли.

– Россию, дражайший Андрей Прокофьевич, погубит не эта их рэ-во-лью-ция, а люэс! Нашу богоспасаемую империю пожрёт именно лю-эс! – язвительно подчеркнул простак, слишком демонстративно туго спускаясь вслед за легко спрыгнувшим полицмейстером.

– Вы так говорите, Яков Симеоныч, как если бы о разных вещах. Будто у революционеров нет люэса. Революция по природе вещей своих и есть люэс.

– Есть, есть! Как же не быть! – живо откликнулся Яков Семёнович. – Вы совершенно правы о природе иных вещей этой девки, революции! Иные их идеи и есть порождение пожранного спирохетами сознания. Ибо здоровому человеку они и в голову не придут. Среди них же тьмы и тьмы образованных. Казалось бы, уж они-то должны понимать, что революция в диалектическом смысле всегда есть перемена правящего класса на уголовный. Между оными классами по существу нет никакой разницы. И что любой дорвавшийся до власти занимается грабежом, насилием, пропагандой…

– Прежде пропагандой, мой дорогой.

– И далее – не менее прежнего, ибо проскрипции требуют взвинченности этих несчастных глупцов, жаждущих стать рабами свободного труда!

Яков Семёнович расхохотался, словно изрёк невесть какой гениальности остроту. Они уже подошли к дверям, он резко оборвался и зловеще прошептал:

– И плодим этих сифилитических революционеров мы! Мы с вами, господин полицмейстер! Мы здесь именно для того, чтобы плодить сифилис, убивающий чувства, честь, совесть. Мы множим заразу революции!

– Вы здесь именно для того, господин доктор, чтобы пресекать распространение сифилиса!

Полицмейстер глянул на товарища холодно и, распахнув двери, пригласил войти первым.

Вскоре они пили чай в гостиной Ларисы Алексеевны. Хозяйка была суха и заносчива с полицмейстером. С господином доктором – сверх меры любезна.

– Андрей Прокофьевич, прошу простить, у меня не прибрано, – сказала она совершенно безразлично.

Полицмейстер поедал Ларису Алексеевну взглядом настолько личным, что это нарушало все приличия. Если уместно о каких бы то ни было приличиях вести речь в борделе.

Яков Семёнович делал вид, что чрезвычайно увлечён конфетами. Или же не делал. Штатный врач публичного дома, господин Сапожников, страстно любил кондитерские изделия.

– Грешен! – объявил он, шурша очередным фантиком. – Люблю сладкое. Белозерский совершенно заслуженно носит звание «императора кондитеров». Больше ста лет семейного ремесла, не кот чихнул! Его пращур в шестьдесят четыре года пришёл по оброку в город на заработки, барыня его смекнула, что так от него выгоды больше. Скоро и выкупился, и своих…

– Яков Симеоныч! – перебил его полицмейстер, любивший произносить отчество товарища на сионский лад.

Сапожников простодушно хлопнул себя ладошкой по лбу, с виноватой миной отложил взятую конфету и достал из внутреннего кармана официальную бумагу, неспешно её развернул, тщательно прочистил горло и начал торжественно декламировать: