Обычное зло

– Вы же спросили, что было бы, если б не руухе? Вот я и послушался. Думал, вам понравится. Пилот, правда, до две тысячи пятого не дожил, вертолет сбили в нулевом. А так все вполне достоверно. Биолога спасли, три ножевых, но… А вас, шеф, выпустили досрочно. За ударный труд.

– И на кой черт нам твоя достоверность?!

Вита с трудом вытерла запачканный рот, пошатнулась и осела на пол: кульком, будто из марионетки резко выдернули все ее направляющие. Покрытие приподнялось, пошло буграми, наспех сооружая поддержку для ее ослабевшего тела. Биолог откинулась на эти выросты и замерла.

– Вы же должны знать, что жизнь удалась, – ответил искин. – Такие подарки иногда надо делать каждому, так велели создатели, а руухе не могут ошибаться. Шампанское и мясо я припрятал, если что. Не переживайте.

В рубке вновь возникла голограмма елки, на этот раз она медленно вращалась вокруг своей оси, бросая блики света от гирлянд, качающихся шаров и еле слышно шуршащей мишуры на лица людей.

Авангарда человечества, которое даже не знает, каким мог быть иной путь.

Под водой

– Кобелино, кобелино, есть одна награда – смерть! – на последнем слове голос соседки срывается в хриплый хохот. Невнятно гудит задетая ее телом труба, похотливо бормочет Муравьед. Пугачева в своем замке должна вздрогнуть и крепче обнять муляж Галкина, чтоб отпустило.

Ровное журчание душа скрывает дальнейшие слова, шорохи, движения. Вода смывает соседское соитие в канализацию и дальше, дальше. Туда, где в осклизлых трубах под нашим домом, под детской площадкой, под гаражами, пугая червей, проносится усталым поездом метро в никуда: …ерть, …ерть…

А я смотрю в зеркало над старым умывальником.

Прыщи на лбу давно уже не подростковые, просто прыщи. Русые до белесого волосы по плечи. Никакой помады – я и так редко ее достаю, а уж в ванную – зачем? И глаза… Ох, уж эти серые утиные глазки. Тьфу!

Меня зовут Анфиса. Печаль эта со мной уже тридцать три года. И я стою перед зеркалом, слушаю соседей сверху и вздрагиваю, зябко поводя плечами.

По странному капризу строителей вентиляция доносит по вертикали санузлов почти все звуки громче шепота. Этажа на три в обе стороны, затухая. Поэтому я не пою в ванной, мне стыдно. Только чищу зубы, сплевывая на покрытый трещинками фаянс, придерживаю на груди норовящий соскользнуть халат и слушаю чужую жизнь.

– Анечка… – задыхаясь, зовет мать. Встать она не может, только повышает голос.

Я открываю тугой кран и смываю белые с красными нитками крови разводы с умывальника. Прах к праху, пусть вода унесет и это.

Ненависть. Меня ведет за руку ненависть ко всем этим людям вокруг. К самой себе, не давая даже зайти к зубному. Впрочем, я вру – на платную клинику просто нет денег, а в районную поликлинику – страшно.

Вообще без зубов оставят.

– Что, мать?

Я зову ее так уже год после инсульта. Не мама, не мамочка, не… Все эти слова в прошлом, до ненависти. И до ее инсульта, превратившего человека в парализованную наполовину опухшую куклу.

– Принеси воды, Анечка.

И здесь вода. Повсюду одна вода… Не оборачиваясь, толкаю задницей дверь ванной, она бьется о косяк и со скрипом приоткрывается заново: защелка давно сломана. Новая ручка? Не смешите меня. У нас на лекарства с трудом хватает. Пенсия двенадцать, моя зарплата – двадцать три. На руки. Чистыми. Иногда я запираюсь в ванной и беззвучно плачу.

– Да, мать.

Мне пора бежать на работу, но я стою и смотрю, как она держит неловкой правой рукой стакан, проливает на себя воду. Полуприкрытый глаз дробится гранями и кажется жутковатым размытым пятном. В комнате воняет больницей, мочой и неуверенной смертью.

Мать почти роняет пустой стакан. Я иду на кухню, наливаю ей воду, со стуком ставлю на тумбочку, придвигаю ближе домашний телефон.

– Звони Сергевне, если что. Ей два этажа вверх, а мне полчаса езды. И полчаса обратно, не забудь. И с работы выпрут за отсутствие, я и так…

Она поджимает губы. Парализованная половина лица остается застывшей маской, поэтому кажется, что мать ухмыляется.

– Беги, Анечка, – невнятно говорит она и сжимает здоровой рукой одеяло в комок.

Одеваюсь по-солдатски, минуты за две, стараясь не оборачиваться. Не видеть ее за приоткрытой дверцей шкафа. Я опаздываю, шеф снова скажет, что таких работниц, как я, на порог бы…

Уже на лестнице сталкиваюсь с Муравьедом: плюгавый мужичок, с плешью и редкими зубами, мразь. Но Натаху ебет исправно, тут ничего не скажешь, то-то она напевает.

– А что, Анфиска, не завалиться ли нам вечерком в кафетерий?

Мне хочется ударить его. По-мужски, кулаком в зубы, чтобы стереть похотливую улыбочку. Чтобы не смотрел так сально, скот, хуй еще от жены не просох, а туда же – в кафе-е-терий… Гнида.

– Пошел бы ты в жопу!

Он не обижается, скалится и норовит схватить меня за задницу.

– А что? Могу и в жопу. У нас слесарь один в сервисе только туда бабу свою и пользует. Красота, говорит, тверденько все, а то пизденка расшатанная.

И улыбается. Эта тварь улыбается.