Обыкновенные монстры

Девочка вдруг задрожала, но не из-за этого. Она размышляла о словах Джейкоба, о том, что это она, Комако, по своей воле не дает сестре обрести покой, и о том, что должна ее отпустить. Она вспоминала, как выделялся в темноте бледный силуэт Тэси, которую, казалось, притягивали мертвецы в переулке, и какой она сонной выглядела, даже когда на них нападала разгневанная толпа. Сестренке постоянно было холодно. Она никогда не спала, а зубы ее, как и предположил Джейкоб, стали мелкими и острыми, как у рыбы. Она вспомнила о докторе в клинике и о том, как он в ужасе уставился на Тэси, вспомнила о холодном отвращении ведьмы и вдруг поняла, что догадывалась о чем-то подобном еще до разговора с Джейкобом. Ее сестра не была больна. И то, что она должна была сделать, стало бы для малышки своего рода проявлением сострадания.

Тэси прикоснулась своими холодными пальцами к ладони Комако.

– Все хорошо, Ко, – сказала она, словно догадываясь, о чем та думает.

Но она ведь не могла знать. Откуда ей было знать? Комако внимательно всматривалась в ее лицо, ощущая, как что-то влечет ее вперед, влечет к тому открытию, которое должно было причинить им с сестрой такую боль, влечет к тем странным мужчинам и к правде, которую они привнесли в ее жизнь. Проглотив вставший в горле комок, Комако закрыла глаза и попыталась не думать об этом, но не могла остановиться и вдруг почувствовала, будто падает в ярком свете, и это было подобно смерти.

«О, Тэси, – вдруг подумала она, продолжая мысленно падать. – О, Тэси, прости меня, мне так жаль…»

Что-то ослабло внутри нее, как будто в одно мгновение рассосался твердый узел напряжения. Ощутив ужасную боль в животе, Комако подавила всхлип и открыла глаза, озираясь по сторонам в свете жаровни. Голова Тэси лежала у нее на коленях, глаза сестренки были закрыты, как будто она наконец-то заснула. Только это был не сон.

16. Другр

Спустя много лет после того, как Джейкоб перестал быть тем, кем был раньше; после того, как ему довелось с дымящейся кожей стоять в серых комнатах за орсином в окружении призраков со скорбными лицами, которые собрались, чтобы встретиться с ним; после того, как он стал тем, кем ему всегда суждено было стать, то есть продолжением другра; после того, как внутри него тлеющей тенью поднялась пыль, заставив его забыть даже собственное имя; после того, как он убил у переправы через реку тех двух детей и изменился, изменился бесповоротно, осознав всю ложь института; и, что самое главное, после того, как он отправился в Карндейл за ребенком, за тем самым сияющим мальчиком, – где-то глубоко в далеком уголке своего сердца Джейкоб все равно всегда помнил этот день, этот отъезд и это путешествие. Ибо тот день стал его вторым днем рождения.

Они отплыли из Токийского залива под облачным, залитым белым светом небом – четыре пассажира на борту шведского судна контрабандистов: он сам, Коултон, замкнувшаяся в своем горе Комако и странная безбилетница, девочка-невидимка Рибс.

Пока судно под трепетавшими на ветру парусами обходило мель, Джейкоб и Комако стояли на палубе. Глаза девочки не отрывались от вида удаляющихся крыш родного города, на лице ее отражалась печаль. Она почти не разговаривала, в особенности о своей младшей сестре, но по этому молчанию Джейкоб понял, что она сделала и через что ей пришлось пройти. Он вспомнил Бертольта, вспомнил о том, как брат много лет назад лежал в переулке, раскинув покрытые сажей руки и ноги, и задался вопросом: смог ли бы он сам сделать нечто похожее? И тут же понял, что не смог бы, потому что его любовь к брату была недостаточно сильной и бескорыстной, – и он опустил глаза, устыдившись. Джейкоб никогда не знал, кто он на самом деле в этом мире без Бертольта, ставшего для него опорой.

Через некоторое время они с Комако перешли на корму, и Джейкоб крепко ухватился за перила обеими руками, словно желая задушить их. Вместе они продолжали разглядывать прекрасный город, скрывающийся вдали.

– Ты больше не увидишь его. По крайней мере, не увидишь еще очень долго, – тихо сказал он.

– Я ненавижу его, – ответила девочка, отвернувшись, и ушла прочь.