Очарованная душа

Аннета оборонялась, но в конце концов ей всегда приходилось сдаваться. Сёстрам доставляло огромное удовольствие, — в этом проявлялась их нежность, а быть может, эгоизм, — всё друг другу рассказывать. Это им не надоедало. И тут Аннета начинала распутывать свои грёзы, скорее для собственного успокоения, чем для Сильвии. Она пересказывала, чуть запинаясь, очень серьёзно, очень добросовестно, чем ужасно смешила Сильвию, все свои безрассудные мысли, наивные, искренние, шальные, дерзкие, иной раз даже…

— Ах, Аннета, Аннета! Ну, договаривай, раз на то пошло! — восклицала Сильвия, прикидываясь, будто негодует.

Вероятно, и её внутренняя жизнь была не менее странной (не менее и не более, чем у всех нас), но она над этим не задумывалась и ничуть этим не интересовалась, ибо, как и подобает существу практичному, она раз и навсегда уверовала лишь в то, что видит и что осязает, в ту трезвую и низменную мечту, которая облечена в плоть всего земного, и отстранялась от всего, что могло смутить её покой, считая, что это чепуха.

Она хохотала до упаду, слушая сестру. Вот так Аннета, кто бы мог подумать! С невиннейшим видом, вполне серьёзно, говорит порой сногсшибательные вещи! А от самых простых, всем известных вещей иной раз смущается. И поверяет их Сильвии с преважным видом — смех да и только! Бог знает, какие нелепые мысли приходят ей в голову! Сильвия считала, что сестра у неё хорошая, сумасбродная и чёрт знает до чего нескладная. Ужасно любит ломать себе голову над всем, о чём стоит только «петь, как поётся!»

— Как петь, — говорила Аннета, — когда во мне звучит с полдюжины мелодий?

— Да это превесело, — замечала Сильвия, — совсем как на празднике в честь Бельфорского Льва[37].

— Ужас! — восклицала Аннета, затыкая уши.

— А я это обожаю. Три-четыре карусели, тиры, звон трамваев, шарманка, бубенцы, свистульки, все кричат, ничего не разберёшь, стараешься перекричать других, всё ревёт, всё гогочет, всё грохочет, всё веселит сердце…

— Ты у меня простолюдинка!

— Положим, ваше аристократство, ты сама такая же, только что призналась! Ну, а не нравится — бери пример с меня. Порядок у меня во всём. Каждая вещь на своём месте. Всему свой черёд!

И она говорила правду. Какой бы сумбур ни царил у неё в комнате на площади Денфэр или в её умишке, она всё живо расставляла по местам. Мигом навела бы порядок в самом беспросветном беспорядке. Умела сочетать все свои, такие разноречивые, запросы — и духовные, и материальные, и близкие, и чуждые обыденной жизни. И для каждого — свой ящик. Аннета говорила:

— Ты — настоящий комод… Вот ты что!

(И показывала на знаменитый шкафчик времён Людовика XV, где лежали письма отца.)

— Да, — с лукавым видом отвечала Сильвия, — «он» похож на меня.

(Не о шкафчике шла речь.)

— А главное, именно я и есть «всамделишная»…

Ей хотелось позлить Аннету. Но Аннета больше не «попадалась на удочку». Ей уже не хотелось владеть всем наследием отца. Свою долю его черт она унаследовала. И уступила бы их охотно. В иные дни эти жильцы порядком мешали!

Как это случилось, она и сама не знала, но за последний год логика начала ей изменять, стали оступаться крепкие ноги, прежде твёрдо стоявшие в мире реального; она не могла представить себе, как теперь обретёт всё это снова. Дорого бы она дала, чтобы ей впору пришлись туфельки Сильвии, уверенно, без колебаний стучавшие по земле каблучками. Она чувствовала, что оторвалась от той каждодневной, каждоминутной жизни, которую ведут все вокруг. В противовес сестре она была чересчур захвачена жизнью своего внутреннего мира и почти не захвачена жизнью мира, освещённого солнцем. Конечно, и он бы захватил её, если бы она не попалась в могучую западню полового влечения, а мечтатели попадают в неё куда как скоро и куда как неловко. Опасный час близился. Силки были расставлены…

Только удержать ли надолго и этим силкам душу — большую, вольнолюбивую?

Но пока она кружила вокруг да около, разумеется не думая об этом, а если бы и подумала, то отпрянула бы с гневом и возмущением. Всё равно! С каждым шагом она всё ближе подходила к западне…

Пришлось признаться себе: ещё год назад она держалась с мужчинами спокойно, ровно, по-товарищески, ну, разумеется, чуточку кокетливо, мило, но равнодушно — ничего от них не желала, не боялась их; теперь же смотрит на них совсем иными глазами. Она наблюдала за ними, она жила в тревожном ожидании. После встречи с Туллио она утратила весь свой душевный покой — покой безмятежный, завидный.