Очарованная душа

Те же, кто способен отвыкнуть, как, например, Бруно, втайне представляются Жюльену (при всём его уважении к графу Кьяренца) чудовищами. Не слабость ли эта сила забвения? Не эгоизм ли? Или легкомыслие? Вполне вероятно, у Бруно нет недостатка ни в том, ни в другом; у него недостатки прекрасно уживаются с героизмом и добротой; он наделён той «счастливой» итальянской натурой, в основе которой — в основе её страстей, боли и радостей — лежит солидная доля равнодушия. Тех, кого он любит, он любит действительно крепко, но забывает их… совсем забывает!.. через несколько месяцев. Аннета знает об этом и только улыбается. Жюльен не может понять этой улыбки, он не спорит, он молча склоняет голову, потому что улыбается-то Аннета; но эта улыбка его тем не менее тревожит: значит, и она тоже мирится с забвением? А ведь бог свидетель: Жюльен нисколько не желал бы увидеть на её лбу неизгладимую складку печали! Он любит Аннету и может только радоваться тому, что она сбросила с плеч мертвящее бремя прошлого. Но и эта «радость» сродни печали, как и все прочие утехи Жюльена. На эту тему он с Аннетой не говорит. Но она понимает и ласково кладёт ладонь ему на лоб.

— Бедный мой Жюльен! Вот кому необходимы воды Леты!

Он широко открывает изумлённые глаза. Она смеётся и приводит по-немецки слова Гёте!

— «…эфирный поток Леты».

Жюльен хмурится:

— Мне он не нужен.

— Каждое утро маленький стаканчик, прямо из источника.

— Нет уж, увольте от лечебных процедур.

— Ну что ж, — соглашается Аннета, — пусть ваша болезнь остаётся с нами. Ведь нас двое, и боль может стать благом.

— Я вовсе не желаю взваливать свои недуги на вас. Хорош подарок! Не многовато ли небытия? Бывают минуты, когда я буквально пальцем боюсь шевельнуть, чтобы не задеть веры тех, кого я люблю больше жизни.

— Выслушайте-ка изречение, которое Бруно прислал мне в подарок к Новому году, — произнесла Аннета. — «Когда человеку больше не во что верить, пришло время одаривать ближних».

Жюльен был поражён. Слова Бруно пробудили в его душе ответное эхо. Но дух его не был склонен доверять тому, что происходило вне контроля рассудка. Он спросил:

— Когда у человека ничего нет, как же он может одаривать?

Аннета нараспев прочла гимн Миларепы[396] на его смертном одре:

Мысль о Небытии — матерь жалости.
Жалость стирает границы меж тобой и твоим ближним.
Тождество твоё с твоим ближним воплощает в тебе твоего ближнего.
А кто осуществляет в себе ближнего своего, соединяется со мной.
А кто соединится со мной, станет Буддой.

Аннета умолкла, а Жюльен всё ещё не произнёс ни слова. Наконец он сказал:

— Это прекрасно. Слишком для меня прекрасно… Никогда я не стану Буддой… Но вы-то, вы, Аннета, во имя неба, скажите мне, что вы не Будда!

Аннета рассмеялась:

— Эгоист! Увы, боюсь, что я останусь Аннетой до конца своих дней.

Жюльен вздохнул с облегчением:

— Какое счастье!

— До конца, — повторила она, грозя ему пальцем. — Ну, а потом, потом!.. Ах, какие же вы все собственники! Захватили меня и держите. Какое счастье — сбежать от вас!

— Потом! Потом!.. — произнёс он скептическим тоном. — Пусть лучше у меня будет — раньше!

И, сразу погрустнев, добавил:

— У меня его не было.

Она приблизила к Жюльену лицо, и на него глянули молодые глаза старой женщины:

— Родной мой простофиля! Даже не способен иметь то, чего не имел. А я вот имею!

Он спросил:

— Прошлое?

Она махнула рукой, как бы приглашая его прислушаться. Из сада доносился весёлый голос Жорж.

— Твоё прошлое. Оно моё.

Жюльен нагнулся и сказал, целуя её руки:

— Оно от тебя.

Наступает такая минута, когда прошлое, настоящее и даже то, что ещё будет, как бы сливаются в одно. Вступаешь в общение со всеми живыми.

Общение это непрерывно. Отсюда тревога. Оно подспудно, оно осуществляется во все мгновения дня, без участия нашей мысли. Чувствуешь, что скользишь к пропасти… Аннета заметила это по тому, как болезненно сжимается сердце всякий раз, когда она прочтёт в газете или услышит рассказ о наводнениях, о массовых убийствах в Китае, о преследованиях в разных концах земли, о страданиях мира или о его радостях (но они так редки!). Вести эти проникают в кровь, разносятся вместе с током по всему телу. И тело приобщится к ним раньше, нежели ум. Чрево — свод, скрывающий священную ниву, подобно раковине, где отдаются трепеты земли. Пуповина, связывающая её с младенцем Миром, ещё не перерезана. Тот, кто посягает на ребёнка, посягает и на мать. И обоих омывают одни и те же волны, горячие или ледяные… Ночью Аннета впивает в себя мучительную усладу этого удивительного материнства. И, закрыв глаза, шепчет:

— Дитя моё, дитя моё Мир! Разве не лучше тебе было в моём лоне? Зачем ты появился на свет?..