Очарованная душа

Всякое длящееся состояние ведёт к nihil[392]. И ему не защита даже сама его напряжённость. Со временем всё и ничто становятся неразличимы, как близнецы. Самое пьянящее плотское общение, если оно никогда не прерывается и не возобновляется, растворится в бездне существа. Непрерывное сознание становится светом без теней, другими словами — лишается определённых очертаний. Глаз, один только глаз, заполняет всё; и так как границ ему нет, он теряется. Сова с расширенными зрачками уже не может отличить ослепительного дневного света от светоносной внутренней ночи. И когда Аннета отождествляет себя с другими существами — сначала с одним, затем с другим или со всеми — она одновременно совлекает с себя своё собственное существо, хотя оно-то и владеет всеми остальными. Чем же владеет она? Ничем? Понимание и любовь — вот те хватательные органы, которые помогают ей удерживать вселенную. Но стоит только её личности, её «я», частью которого являются эти органы, ускользнуть из-под её власти, и сейчас же вселенная увлекает их, как увлекает за собою акула верёвку с гарпуном. А на волнах покачивается пустая лодка.

Аннете не терпится погрузиться в воды, лишь бы уйти от этой тоски, которую приносит с собой страшное одиночество под палящими солнечными лучами. Но она знает: близок день и час, когда настанет конец. Ей придётся умереть одной. И при этой мысли на лбу проступает холодный пот. Для такой, как Аннета, умереть ничего не значит. И ничего не значит отбросить бесполезные одеяния, телесную оболочку с её горячкой, с её погибельным очарованием… Но неужели это будет конец также и самым нежным привязанностям? И, вздрогнув, она твердит: «Нет!» Но разве в её власти сказать «нет» или «да»? Дозволено ли ей будет распоряжаться ими, когда ею самой начнут распоряжаться неведомые силы?.. (Она уже чувствует их глухую подземную работу, они уже начали ею распоряжаться…) Аннета слишком искренна, чтобы заткнуть себе уши и не слышать мрачного, неотвратимо близящегося рокота… Лёжа в постели, она вытягивает руки вдоль тела и шепчет:

— Довлеет дневи битва его!.. Будем биться до конца!

Два её друга, спутники по борьбе, ровесники — Жюльен Дави и граф Кьяренца — оба далеко. Только изредка доходит их голос, словно с других планет.

Бруно снова пустился в паломничество по Центральной Азии. Он принимает деятельное участие в раскопке древних городов, погребённых под песками. Похоже, что его и самого засосали пески. По целым месяцам о нём ни слуху ни духу. Время от времени промелькнёт в газетах сообщение о каком-нибудь его открытии, — например, о суммерийских надписях, да и то репортёр непременно переврёт его имя. Но уж обязательно прозвучит его голос на перекличке друзей в день годовщины, в день Марка. Если Бруно промолчал, значит он в пути. Иногда голос его доносится из самых отдалённых мест, из такой дали, что газеты только с запозданием спохватятся и сообщат о его прибытии; а о том, что он там делает, чем занимается, он не пишет почти ничего. Он возобновляет в новом, изощрённом варианте разговор о Нараде: это как бы лейтмотив всех его размышлений. Но здесь он немногому может научить Аннету — она сама способна вышивать по такой канве самые разнообразные узоры. Но ни он, ни она не торопятся принести кружку воды!.. Душа Запада не сдаётся. Действовать, действовать, вечно действовать… Перед смертью Гёте сказал, что он «убеждён в продолжении земной жизни, именно благодаря понятию деятельность». Нас много таких на Западе, кто не особенно тревожится о том, будет ли жизнь продолжаться и после смерти. Но никто из нас — подлинно живых — не отречётся от единого часа деятельности в обмен на вечность.