Очарованная душа

К своей стае Аннета могла причислить ещё одного приёмного сына: Сильвио Морони — того, из-за которого был убит её сын. Жертва Марка сберегла отцу Сильвио всего лишь несколько месяцев жизни; озверелые враги добрались до него: его нашли убитым в постели. Но Сильвио, которого сослали на острова, удалось бежать, лодку беглецов выбросило бурей на берег Корсики. Юноша добрался до Парижа и сразу очутился в среде изгнанников, самых непримиримых антифашистов, но не смог примкнуть ни к одной из их групп: у него была душа поэта, вскормленная великими мечтами Греции и романтическим идеализмом; политика ему претила; не то что он боялся предстоящих битв — юное его сердце горело желанием пожертвовать собой, но та битва, к которой он стремился, — это битва гомеровских богов, битва в облаках, даже выше: над облаками, в ослепительном сиянии солнца — битва Икара. Его идеалы, слишком пропитанные литературой, вызывали улыбку на устах молодых людей, представителей послевоенного «реалистического» поколения; но ни один из них не был способен так цельно служить этим опасным «реальностям», как юный итальянский Шелли, непримиримый и страстный, служил своей «литературе». Он не мог ужиться в атмосфере дискуссий и взаимной недоверчивости, в атмосфере, где господствуют ядовитые и желчные расхождения или нечистоплотные компромиссы, среди партий, ожесточённых горечью изгнания. Он отдалился от них и жил один в мире грёз, где поэзия причудливо переплеталась с жаждой действия, в мире грёз, что тлели под сереньким пеплом будничной жизни, в которой он с трудом зарабатывал себе на хлеб. Когда у него выпадал свободный вечер, он мчался в Медон; с первых же дней он привык нести туда свою благодарность и угрызения совести: он не забывал, что госпожа Ривьер заплатила за него жизнью Марка. Аннета тоже не забывала этого и, усыновив Сильвио, сердцем своим не забывала о заплаченной цене (она ему об этом прямо сказала):

— Ты принадлежишь мне.

Сильвио принял эти слова всерьёз. Он — вассал. Он любил повторять, что он вассал. В это слово он вкладывал понятие о рыцарской чести.

Но он чуточку плутовал сам с собой. Возможно, он не посещал бы так усердно Медон, если бы его не тянула туда пара юных глаз. Жорж околдовала его, и он не умел это скрыть. Его чувства обнаруживали себя с бурным простодушием. Жорж смеялась ему в глаза. Между ними было целых шесть лет разницы — Сильвио минуло двадцать лет, а Жорж должно было исполниться двадцать семь. Но такие пустяки не смущали Сильвио. Они были как два породистых пса, оба крупные, крепкие, статные. Чем ближе к тридцати годам, тем больше Жорж напоминала внешностью Манон Ролан — такая же сильная и тонкая, такая же белокурая и розовая, с пышной упругой грудью. Стоило мужчине попасть в орбиту Жорж, как его начинало тянуть к ней точно магнитом, к великому неудовольствию самой Жорж; она находила это несносным. Аннета советовала:

— Притуши свой фонарь! Приверни фитиль!

— Почему это? — отвечала Жорж. — Я-то ведь на них не смотрю.

— В тебе слишком много жизни. У них слюнки текут.

— Значит, по-вашему, я должна запереть жизнь в шкаф?

— Боюсь, что даже под замком они её почуют. Слишком силён её аромат!

— Благодарю за комплимент! Тогда и прятаться нечего! Во всяком случае, дохлой крысой от меня не пахнет, как от этих несчастных прокисших парижских волокит.

Итальянская крыса была живая, даже, пожалуй, чересчур! Сама Жорж не могла этого отрицать. Она удостоила его своей симпатии. Соглашалась, что он красивый и неглупый мальчик, — конечно только тогда, когда не говорит о любви. И прекрасный товарищ, ловкий, проворный, находчивый, не лезет с умными разговорами, взгляд у него верный, руки искусные и в живописи, и в скульптуре, и в резьбе по дереву, и к тому же уверенно держится на родном ей поприще спорта. Если бы речь шла только о спортивном состязании или о совместных camping[390], Жорж, не раздумывая, согласилась бы взять его в партнёры. Добавим, что итальянец умел поесть — Жорж тоже умела, и неплохо — и Сильвио даже мог при случае сообщить рецепт какого-нибудь диковинного блюда. Всё это было чудесно, и Жорж охотно встречалась бы с ним повсюду — за столом, в мастерской или у кухонной плиты, в туристическом походе, на беговой дорожке, в часы отдыха — но только не в постели, как она сама объявляла Сильвио, когда тот приступал к ней с объяснениями. Сильвио мрачнел, возмущался, что Жорж пресекает его лирические излияния столь грубым обращением к миру реальности; доказывал, что любовь его чиста как огонь, что она бескорыстна. Но Жорж ещё пуще смеялась и кричала, что не верит — неужели он такой чижик? А если он действительно чижик и ему требуется во что бы то ни стало петь ради пения, то не угодно ли ему переменить тему или объект своих песен. На роль Дульцинеи она не согласна — нет уж, увольте от подобной скучищи! К тому же при таком бескорыстии безразлично, кому петь. Пусть отправляется петь свои песни на улицу… Сильвио дулся, обижался. Однако на следующий день всё начиналось сначала…