Очарованная душа

Аннета знала, что́ следовало думать на сей счёт: она понимала Жорж лучше, чем та сама себя понимала, — эту совершенную чистоту натуры, которую девушка считала лишь инстинктом чистоплотности, эту огромную любовь к Ване, это страстное сестринское чувство, которое Жорж, пожалуй, не могла бы объяснить, но ради которого, не колеблясь, пожертвовала бы собой, и ещё множество других глубоких и необъяснимых чувств, которые подсознательно были той же верой… И самое удивительное: эта девушка, такая просветлённая, вся жизнь которой протекала в стороне от тёмных закоулков, в сиянии весёлого благоразумия и здоровья, вся на виду, ничего потаённого, — эта девушка, взяв в руки скрипку, теряла над собой власть. Играла она, не заботясь о теории и правилах, но при первом же взмахе смычка возникали демоны. Четыре струны под её рукой стонали, как пленённая душа, и крик её брал за сердце, будоражил. И сама Жорж — глаза, черты лица, — всё в ней преображалось. Она бледнела. Очертания плотно сжатых губ становились жёсткими. При напряжении резче выступали лобовые кости. На ней лежала печать трагической суровости. Страдальческое умиротворение! И вдруг порывы ветра, проносящиеся над равниной, прыжки радости и гнева, цыганская пляска смычка… Весь дом затихал, прислушиваясь к её игре. Но каждый сидел у себя в комнате, а Жорж играла в своей; и каждый остерегался попадаться ей на глаза — она тут же бросала скрипку. Единственно, кого она терпела, был Ваня — но она забывала о его существовании; он лежал на полу на меховом коврике у кровати. Иногда, не помня себя от волнения, он нервно рвал пальцами мех тибетской козы, прятал в него своё личико. Когда Жорж приходила в себя, она награждала его шлепком…

Сильвио обычно стоял в саду, прислонясь к стене дома, и жадно затягивался сигаретой; зная, что в темноте его никто не увидит, он тихонько плакал, и крупные слёзы катились по его щекам.

Аннета, сидя в тёмной спальне, с озарённым сердцем слушала неведомого бога, посетившего сердце её дочки.

Возьмём на рояле аккорд! В аккорде диссонанс, иначе страдание, есть элемент гармонии; и боль, равно как и смерть, притупляет жало своё…

Аннета знала дни, когда ей в сердце впивалось это жало; со страстным отчаянием поворачивала она глубоко засевшее остриё. А вот теперь пришла Иванова ночь, когда душа танцует вместе с пламенем костра, которое длинным прямым столбом тянется к небу!..

«Океан, куда стекаются воды, поглощая их, хранит нерушимое равновесие, — таков и живущий, в чью душу стекаются все желания, но ни одно не торжествует над ним: „Тогда он — владыка покоя“»[391].

Аннета видела сейчас себя как бы в двух ипостасях: тут убегали дни, частью которых являлась ещё она сама, как рулевой, стоящий на носу корабля, бороздящего воды, является неотъемлемой частью экипажа; там была внутренняя бездна, куда Аннета спускалась, паря, как лист орешника, ствол которого навис над склоном. И она не знала, то ли она опускается вниз, то ли бездна подымается ей навстречу. Но бездна её не страшила. Она обволакивала своим безмятежным мраком, и со временем Аннета научилась читать в нём. Её выпуклые глаза приобрели бархатистый блеск совиного взгляда. Сильвио и Жорж подметили это каждый в отдельности; и однажды, когда они заговорили об этом, Жорж поучительно сказала (её научный багаж был невелик, но при случае она любила им похвастать), что Аннета напоминает Афину-Палладу. Этот лоб и глаза, поглотившие всё лицо, Сильвио вырезал из куска грушевого дерева, изобразив их меж двух распростёртых крыл, и прибил странный медальон к притолоке входной двери, точно распятую сову. Одна лишь Аннета не узнала себя в этом изображении. Она отдала молодёжи весь медонский домик и оставила себе только спальню, а затем и в спальне стал всё у́же смыкаться магический круг, но внутри его была заключена целая вселенная. Аннета рассеянно смотрела на широко расставленные глаза птицы, взиравшие с порога, улыбалась и говорила, не подозревая, что это её собственные глаза:

— Птица бодрствует.

— Знаете, я никак не могу представить её себе с закрытыми глазами, — говорил Сильвио Жорж. — А вы видели их когда-нибудь закрытыми?

— Да, — отвечала Жорж, — но я даже себе не верю: она, и опустив веки, видит!

И Аннета по-прежнему видела — внутри и вне — те самые два плана, которые в конце концов слились в один. Глаз овладел жильём, он целиком занял его. Аннета, которая целую жизнь страдала от своей неестественной зоркости, дошла до того, что уже не могла забыться. Она жила в состоянии просветлённой и спокойной бессонницы, когда сознание непрерывно теплится, как ночник, бесшумно и бездымно, но масло всё убывает.