Очарованная душа

Он распрощался с медонской дачкой. Изредка от него приходили коротенькие письма. Через третьих лиц Аннета узнала, что Сильвио зарабатывает свой хлеб, состоя переводчиком в одном из лондонских отелей. Ничего особенного в этом не было. Изгнанники, не имевшие средств, брались за первую попавшуюся работу. Через Жюльена Аннета попыталась было добиться для Сильвио хотя бы скромной стипендии, что позволило бы ему продолжать курс обучения в Парижском университете. Но Сильвио отказался, даже не объяснив причин отказа. Должно быть, он хотел прикопить немножко денег. Для какой цели — никто не знал. А так как друзья настаивали, он вообще перестал писать. Ему претили споры, вечное толчение воды в ступе, пассивность и разногласия, взаимные подозрения, недостаток действенного идеализма, краснобайство, пристрастие к старому, загнившему парламентаризму, который уже не мог поспеть за движением нового мира, ему осточертел общий для всей западной молодёжи скептицизм, тяга к наслаждениям, чрезмерная склонность к осторожности и компромиссам, типичный для снобов страх прослыть идеалистами, полное непонимание даже самого слова «жертва»… Именно благодаря внутреннему противодействию здоровая жизненная сила вдохновила его на свершение героического в своём отчаянии акта, лишь бы он прозвучал как пощёчина, адресованная трусам и подлецам всего мира. Поэтический романтизм этого юного, но запоздавшего родиться Шелли сочетался со стоической верой его духовного отца — Мадзини… Через год следы Сильвио окончательно затерялись. Одна лишь Аннета, лёжа в постели, искала их в ночи, прислушиваясь, как шумит за окном лес, и её томило неопределённое предчувствие, что рано или поздно беглец выйдет из чащи и совершит пока ещё неведомое деяние.

В том году в Медоне снова промелькнула Ася.

Она овдовела вторично. Её муж, американец, покинул Асю в пути. Видно, суждено ей было изматывать своих спутников, увлекая их за собой по каменистым дорогам, по которым спокойно ступали её ноги, не боящиеся ушибов. Говард Дрейк умер на посту, по выходе из перуанской тюрьмы, где его пытали. Выпустили его умирающим от тифа. Скончался он на чужих руках: Ася, которую не успели предупредить вовремя, спешно пересекла всю Америку, но опоздала, — тело Говарда уже покоилось в земле. И до последней минуты он свято верил ей. Ни о чём не жалел. И, умирая, просил передать Асе:

«Спасибо за всё! Ася, родная моя, не останавливайся, иди вперёд! Желаю лёгкого пути моей легконогой!»

И легконогая возобновила свой бег. Захватив с собой выводок рыженьких янки, Ася возвратилась в Советский Союз, где вскоре оценили её знания индейско-американских проблем. Ей доверяли разнообразные поручения. И как-то она завернула в Медон. Домашние Аннеты увидели загорелую, смуглолицую, закалённую женщину, с загрубевшими ладонями, должно быть с такими же загрубевшими подошвами, но на лице ни морщинки, — только иногда между бровями залегала суровая складка, — кожа на щеках и на лбу гладкая, тугая, неуязвимая для всех небесных и земных испытаний. Из своих странствий она привезла Ване забавные реликвии: змеиные выползни светло-серебристого оттенка, страшные и занятные фетиши, кинжал с роговой резной рукояткой; вручение каждого подарка сопровождалось краткой историей его приобретения. Именно эта краткость подчёркивала необычность подарка. Аннете же Ася привезла лакированную шкатулку работы палехских мастеров, на крышке которой русские крестьяне-кустари изобразили луг, а на лугу, в манере напоминающей Византию или Равенну, вольный и степенный хоровод.

Асю поразила перемена, происшедшая во внешности Аннеты, чего не замечали домашние, видевшие её каждый день. Она отвела Жорж в сторону и велела при первой же тревоге немедленно известить её телеграммой: она приедет, где бы ни находилась. Жорж даже не подумала возмутиться столь властным тоном: так же как и Ваня, она в глубине души восхищалась этой жизнью, презирающей любой риск; и хотя она не любила Асю, Ася импонировала ей не тем, что́ говорила, а тем, чего не договаривала, и ещё больше тем, что дорисовывало воображение самой Жорж. Не то чтобы Ася старалась что-либо скрыть, — она так и не исцелилась от недуга откровенности (за исключением своей работы), — но она вечно торопилась, прерывала рассказ резким замечанием или, не договорив фразу, вдруг заливалась смехом; и обычно это случалось в самых патетических местах. Взволновав своих слушателей, она замолкала. Ася сама это видела, читала во взоре Вани просьбу продолжать. В её суровых глазах вспыхивал смех. Она говорила:

— Потом, потом! Мне некогда. Вырастешь, сам всё увидишь!