Очень храбрый человек

– Может быть, есть причина, почему они называют это экскрементами, – сказала она, кивая на мольберт, перед которым сидела Клара. – Стоит над этим подумать.

Фак, фак, фак, раздалось снова. Только на сей раз не от утки.

Перестав бормотать, Клара повернулась к Мирне, которая сидела на продавленном диване, доставая задницей до цементного пола. Ее колени поднимались до ушей.

– Омер все время повторял, что убьет Трейси, – сказала Клара. – Он даже совершил попытку. Зачем он это делал, если знал, что Трейси не убивал его дочь? Это была игра?

– Вряд ли, – ответила Мирна.

– Ты считаешь, что Арман и остальные ошибаются и на самом деле именно Трейси убил Вивьен?

– Нет. Я думаю, Омер сошел с ума от горя и вины. Он не мог вынести то, что совершил. Столько лет побоев, а потом еще и нести на себе вину за смерть Вивьен.

– И внучки.

– Да. В нем смешались ненависть к себе и злость на Трейси за насилие по отношению к Вивьен. Он видел себя в Трейси и решил, что должны умереть оба. Это вполне очевидно вытекает из слов Армана о том, что Омер хотел забрать собственную жизнь вместе с жизнью Трейси. Оба должны были отправиться в реку.

– Чтобы очиститься? – спросила Клара.

– Чтобы получить наказание.

– Ты думаешь, он горевал по-настоящему? Выглядело очень реально. Он одурачил всех, включая Армана.

– Сомневаюсь, что он пытался кого-то одурачить. Смерть Вивьен разрушила Омера. Вряд ли он сделал это специально. Хочется думать, что он пошел на мост, чтобы попросить у нее прощения.

– Не понимаю, – сказала Клара. – Он бил ее. Собственную дочь. Ребенка. Бог знает что еще он с ней делал. И что теперь? Ты говоришь, что он ее и в самом деле любил?

– Я говорю, что люди меняются. – Она подняла руки, защищаясь от протестов Клары. – Я знаю, это легко сказать. И сделанного этим не исправишь. Но мы видели, как меняются сердца. Как изменяется восприятие. Такое случается. Расисты, гомофобы, женоненавистники – все могут меняться. А некоторые действительно меняются.

– Истина и примирение, – сказала Клара.

– Да, истина должна стоять первой. А затем, возможно, примирение. Возможно.

– Ты думаешь, что Вивьен могла примириться с отцом?

– Может быть. Набраться храбрости, чтобы противостоять ему, было первым шагом. Если не к прощению, то хотя бы к исцелению. А готовность Омера встретиться с ней и привезти деньги говорит о том, что он тоже мог этого хотеть. Мог.

– Он ее убил, – напомнила подруге Клара. – А потом пожелал увидеть, как Карл Трейси будет предан суду и приговорен за то, что совершил он сам. Вряд ли его можно назвать раскаивающимся человеком.

– Ты права. – Мирна с трудом поднялась с дивана. – Наверное, я просто хочу верить.

Точно так же, как она отчаянно хотела верить, что миниатюры Клары гениальны.

Но это оказалось заблуждением. Доминика Оддли прояснила все. И несколькими хорошо составленными фразами на своем сайте уничтожила доверие к Кларе как к художнику.

От нее отказалась ее галерея. Коллекционеры возвращали ее работы. Социальные сети впали в пищевое безумие.

Мирна посмотрела на миниатюры, прибитые Кларой к стене, где она могла постоянно их видеть. Напоминание. Предупреждение.

Оддли оказалась права. Но она и ошибалась. Возможно, ее долг состоял в том, чтобы говорить правду, но зачем быть такой жестокой?

– Ты собираешься написать ее портрет? – спросила Мирна.

– Чей? Вивьен? Я ее никогда не видела.

– Нет, ты знаешь, о ком я говорю.

Мирна ждала ответа. Это могло бы многое рассказать о душевном состоянии ее подруги.

Но Клара не ответила. А может быть, ответила, подумала Мирна, наблюдая за тем, как ее подруга уставилась в громадное белое пустое пространство полотна на мольберте. И положила кисть.

Жан Ги Бовуар остановил машину у знакомого теперь двора и вышел вместе с Арманом.

Ослики заметили его первыми. Подошли к забору, чтобы поздороваться.

– Что вам надо? – спросил Карл Трейси, который опять вышел из дверей сарая с вилами в руках. – Приехали арестовать меня? Я сто раз вам повторял: я не убивал Вивьен.

Жан Ги посмотрел на этого человека, и на него нахлынула волна отвращения. Жену он не убивал, но бить ее бил. Изолировал. Мучил.

Однако Карл Трейси сделал кое-что еще.

– Non, – ответил Бовуар. – Я приехал поблагодарить вас. За то, что спасли мне жизнь.

Он не протянул руку. Все равно на таком расстоянии не дотянуться. Но он взглянул в глаза Карлу Трейси, своему неожиданному спасителю. И увидел в них удивление. И даже, может быть, смягчение? Намек на то, кем мог бы быть этот человек, кем еще может стать. Или уже стал, где-то там, глубоко внутри.

На мосту Карл Трейси действовал инстинктивно. Возможно, за всей этой гнилью скрывалась какая-то робкая порядочность.

– А, ну да, удар по голове чего не сделает.

Не появилась ли на его лице едва заметная улыбка, когда он сказал это?

– А я приехал извиниться, – заговорил Гамаш. – За ваш арест, за обвинения. Я ошибался и прошу за это прощения.

– Вы, наверное, шутите, – пробормотал Трейси, оглядывая лес и дорогу за спинами полицейских. – Это ловушка, да?