Очень храбрый человек

– Предположим, Трейси избил Вивьен до потери сознания и пошел отлить и выпить, прежде чем разобраться с ней окончательно. Он вообще мог думать, что она уже мертва. Пока он отсутствовал, она пришла в себя и стала звонить Бертрану. Умоляла о помощи. Может быть, просила его встретиться с ней на мосту. Трейси слышит это и видит открывающуюся возможность. Гораздо более подходящую, чем прятать ее тело в лесу. Он решает последовать за ней и поспешно собирает сумку с ее вещами. Оказавшись на месте, он сталкивает Вивьен с моста. Пытаясь спастись, она ранит ладонь обломком подгнившего дерева. Потом Трейси скидывает следом за ней сумку и уходит. Ливень смывает все следы обуви и покрышек.

Дело сделано.

С этим сценарием он обратится к прокурору, когда придет время. Разве что появится что-то новенькое. Но в этом он сомневался.

– А Бертран? – спросила Лакост.

– Он так и не появляется. – Бовуар кивнул. Все отлично складывалось. – Но мы будем продолжать копать. Я хочу предъявить обвинение в предумышленном убийстве. Переписка доказывает, что преступление можно квалифицировать по самой тяжелой статье, но мне нужно больше.

Он оглядел сидящих за столом.

Гамаш кивнул. Он тоже хотел предъявить обвинение по самой тяжелой статье, но его немного утешало то, что, даже если все остальное не пройдет, у них уже сейчас достаточно косвенных улик, чтобы судить Трейси за убийство.

И все же кое-что беспокоило его.

– Странно, что мадам Вашон показала вам частную переписку, – сказал он, возвращаясь к ноутбуку. – Даже если она не знала, что вы из полиции.

– Она могла забыть, что там есть переписка, – предположила Лакост. – К тому же если не знать, что они планируют убийство, то из их писем ни о чем не догадаешься. На первый взгляд они могут быть о чем угодно.

– Oui, – кивнул Гамаш. – И это может создать затруднения.

– Одного я не понимаю, – сказал Бовуар, подавшись вперед и уперев локти в стол. – Как Трейси отправлял свои сообщения, если у него дома нет Интернета?

– На аккаунт можно выйти откуда угодно, – объяснила Клутье. – Вероятно, он выезжал в город и пользовался чьим-то компьютером. Или заходил в интернет-кафе. Я попробую выяснить, откуда они отправлены.

Бовуар еще раз изучил эти письма.

«Все в сумке. Все готово. Сегодня вечером закончу. Я тебе обещаю».

– Не хочу испортить дело, – сказал Бовуар. – Обвинение должно устоять.

Лакост кивнула:

– Устоит.

– Позвольте высказаться по другому вопросу: я хочу выпустить месье Годена, – сказал Гамаш.

– Но, – возразила Клутье, – разве он не…

– Не пытался убить Трейси? – закончил за нее Гамаш. – Может быть. Надеюсь, мы сможем убедить его, что арест Трейси неминуем. Что суд и заключение для Трейси гораздо хуже, чем смерть.

– А вы? – спросила Клутье. – Вы позволили бы убедить себя?

Гамаш уставился на нее. Она слегка покраснела и пробормотала:

– Извините, сэр, просто я знаю, что у вас дочь приблизительно тех же лет, что Вивьен, и я подумала…

– Не зарывайтесь, агент Клутье, – произнес он необычно жестким тоном.

Лакост и Бовуар, хорошо знавшие его, сразу поняли, что вопрос Клутье, пусть и неуместный, задел его за живое.

Они посмотрели на него, а Гамаш не сводил взгляда с агента Клутье.

Что-то вынуждало его относиться к ней настороженно. И он знал, что Бовуар чувствует то же самое.

Было очевидно, что любовь Гамаша к дочери наложила эмоциональный отпечаток на это дело, но очевидно было и то, что Омер Годен небезразличен Лизетт Клутье. Может быть, слишком небезразличен.

Но имеет ли это значение?

И так ли это на самом деле? Является ли ее протекционизм по отношению к нему чем-то бо́льшим, чем естественный порыв близкого друга?

Вот одна из проблем полицейского, работающего в отделе по расследованию убийств. Он склонен интерпретировать невинные, даже вызывающие восхищение действия как подозрительные. Если такое начинает происходить, то уже трудно изменить восприятие.

– Я хочу, чтобы вы поехали со мной, – сказал он Клутье. – Возможно, вы понадобитесь, чтобы успокоить месье Годена. Вразумить его.

– Я постараюсь, – сказала она. – Merci.

По-видимому, она думала, что это предложение мира, даже не подозревая, что этот вежливый старший офицер может иметь совсем другие мотивы, приглашая ее.

– Ты не возражаешь? – спросил Гамаш у Бовуара.

Тот кивком показал в сторону окна в дальнем конце зала:

– Мы можем поговорить?

Гамаш последовал за ним, невольно чувствуя то ли раздражение, то ли замешательство. Неожиданно для себя он понял, что спрашивал Бовуара ради соблюдения формальности, никак не предполагая, что тот может не согласиться.

Они шли к окну, и Бовуар слышал шаги шефа. Знакомые и в то же время чужие. Он привык слышать их впереди. Шаги ведущего. А не сзади, в арьергарде.

От этого не становилось легче. Конечно, он и в прошлом нередко не соглашался с Гамашем, иногда возражал очень громко. Но он всегда понимал, что последнее слово принадлежит Гамашу. Как и ответственность.

Однако теперь это было его дело. Он возглавлял следствие. Решения и ответственность были за ним.

Бовуар повернулся к своему наставнику и тестю: