Этим змей Конотопов и купил Каляева. Все, однако, вышло не так, как живописал Конотопов и как в глубине души надеялся Каляев. Первый роман, ту самую «Страсть на склонах Фудзиямы», он сочинил на одном дыхании, недели за полторы — бумага так и отлетала от раскаленной машинки, — и получил через Конотопова одобрение Андропкина в виде новой денежной пачки, но дальше дело пошло туго. То ли Андропкин потерял интерес к издательскому бизнесу, то ли Конотопов что-то химичил — Каляев не понимал, что происходит. Купив на гонорар за «Страсть на склонах Фудзиямы» компьютер, он в охотку написал еще два романа и сглупил, отдав их Конотопову в обмен на обещание заплатить. Романы не замедлили превратиться в книжки (Каляев с мрачным удовлетворением отметил, что в окончательном тексте сохранились даже допущенные им опечатки), а денег как не было, так и нет.
Сегодня Каляев наметил решительный приступ, хотя, если честно, не представлял, как будет этот приступ осуществлять. В голове у него вертелось два варианта: 1) воззвать к совести Конотопова; 2) набить Конотопову морду. Имелся также запасной вариант, последовательно соединявший два основных. Как все это могло способствовать получению денег, было неясно. Но Каляев гнал от себя сомнения, по скольку боялся, что, начав сомневаться, вообще не пойдет в «Эдем». Он бы, кстати, и не пошел, но при одной мысли о таком повороте событий перед его внутренним взором проносились вихрем какие-то неясные образы, а затем возникало волевое лицо жены, страшным беззвучным ртом кричащее что-то, обличающее его бесхребетность и неспособность сделать в этой жизни хоть что-нибудь стоящее.
Прямо-таки физически ощутив строгий взгляд супруги, Каляев весь подобрался и втянул живот, с округлостью которого безуспешно боролся; особенно неистребимая округлость была заметна летом, под рубашкой. А на дворе, несмотря на май, стояло самое настоящее лето, необычайно раннее в этом году, и тополя уже повсюду разметали свой пух, который долго висел в воздухе, подобно непадающим снежинкам, а после, отяжелев, собирался волею сквозняков в шары разной величины и катался между скамейками и под ногами у прохожих. Каляев не прошел и половины недальней дороги до метро, как у него запершило в горле. Он снова достал платок с затейливым вензелем, приложил к носу и, чертыхаясь про себя, ускорил шаг. Настроение его окончательно испортилось. Он даже подумал, что позвонит из «Эдема» игоряиновской секретарше и под каким-нибудь предлогом отменит свидание.
Каляев проехал три станции на метро и, чтобы не идти по бульвару, который здесь тоже наверняка был засыпан мерзким всепроникающим пухом, воспользовался дворами между желтыми девятиэтажками, прозванными в народе сталинскими. В одном из таких домов, в частной квартире на шестом этаже, снятой Конотоповым на деньги Андропкина, и располагался «Эдем*. Все помещение издательства состояло из двух смежных комнат: в передней находился видавший виды письменный стол, всегда заваленный бумагами, которые только складывались на него и никогда не разбирались, из-под бумаг выглядывал запыленный край неработающего факса; в углу стояли три оставленных хозяевами квартиры здоровенных горшка с кактусами, не знавшими полива, но это, вероятно, шло им на пользу, поскольку кактусы цвели круглый год, то по очереди, а то и все разом, распространяя неприятный запах, привлекавший летом полчища мух; у окна с тюлевыми занавесками был еще один стол с компьютером, за которым обычно сидела Вероника Рудольфовна, тетка Конотопова, взятая им на работу наборщицей. С компьютером Вероника Рудольфовна так и не совладала и поэтому, чтобы не терять времени даром, вязала немыслимыми узорами разные полезные вещи себе, Конотопову и главному бухгалтеру «Эдема*, своей сестре Изольде Рудольфовне. Справедливости ради стоит сказать, что наборных работ в издательстве было немного: кроме любовных романов и трех детективов, купленных Конотоповым в виде оригинал-макетов, то есть набора не требующих, «Эдем* выпустил десятка полтора брошюр, которые набирались и верстались где-то на стороне. Возле стола Вероники Рудольфовны торчал треножник, близнец тех, что украшают ритуальные залы крематориев; как он попал в «Эдем», никто не помнил. На треножнике лежала доска, бывшая, судя по филенке, когда-то дверцей от буфета; на ней покоился электрический самовар, точь-в-точь такой же, как и в «Прозе».