Очень мелкий бес

— И сельдь бери, — обвел Ковыряко стол широким жестом, взял другую бутылку и ловко открыл ее зубами. — Открывалка у меня на ключах в качестве брелока, а ключи... Да, кстати! Ключи у меня утром Григорий Алексеич попросил. Свои, говорит, забыл дома. Выходит, он ушел и мне ничего не сказал. А там, на связке, и ключ от склада... Во, дела! — И видя, что Каляев по-прежнему вертит бутылку в руках, сказал: — Эх ты, салага! Давай сюда. Я когда-то ногтем открывал, а Васька Суров, мой однокашник по училищу, тот вообще — глазом.

— Это как? — спросил Каляев, передавая бутылку.

—  Элементарно. Зажимал пробку бровью и щекой и бутылку рукой поворачивал.

Пробка в глазнице так и оставалась.

— А глаз?

— И глаз тоже оставался — не беспокойся, наше племя крепкое...

Ковыряко приладился зубами к пробке и через мгновение вернул Каляеву открытую бутылку, после чего снова сосредоточился на селедке. Каляев хлебнул теплого пива и, глядя, как Ковыряко, не отрывая селедку ото рта, продвигается от ее головы к хвосту, сказал:

— Может быть, Григорий Алексеевич не слышал моего звонка?

— Не исключено, — обгладывая рыбий хребет, согласился Ковыряко.

— Тогда, я, пожалуй, пойду, попробую еще позвонить.

— Це дило, — сказал Ковыряко, укладывая второй селедочный скелет рядом с первым. — Иди, а я дообедаю и подымусь. Или, может, селедочки со мной, а потом вместе, а?

— Нет уж, спасибо, — вздохнул Каляев. — Время нынче дорого.

—  Время — деньги, — сказал Рудольф Петрович и потянул из банки очередную жертву.

А Каляев допил пиво, вновь поднялся на шестой этаж и принялся звонить. Он звонил и сериями по три раза, как требовала надпись возле звонка, и одиночными, и наконец вдавил палец в кнопку и не отпускал ее, пока звонок, взвизгнув, не оборвался сам собой. Установилась тишина, и лишь из-за соседней двери доносились звуки редких ударов, — вероятно, там шел ремонт.

— К черту! — сказал Каляев, отчаявшись выдавить из звонка хотя бы какой-то звук.

Он вызвал лифт и взглянул на часы. Забежать домой, чтобы выгулять Машку и купить по дороге заказанные женой батон, пакет молока и чудодейственную, по словам жены, жидкость для чистки столовых приборов, название которой вылетело у него из головы, Каляев не успевал — иначе пришлось бы пожертвовать встречей с Вита­ліей Мельниковым, прибывшим из Америки и позвонившим накануне. Ножи и вилки могли потерпеть, но вот Машка теперь обязательно наделает по всему коридору аккуратные кучки — и вовсе не оттого, что ей так приспичило, а из подлости, чтобы лишний раз насолить ему.

И кто за язык его тянул, кто дернул обещать жене, что выведет Машку? Пилить полчаса в один конец ради Машкиного гуляния не укладывалось ни в какие его планы. А дал это обещание Каляев (заранее рискуя, что его не выполнит), потому что ощущал себя виноватым перед женой. Во-первых, он явился вчера после полуночи и подшофе: прогуливаясь и пересказывая друг другу содержание своих будущих произведений с поэтом Вадиком Портулаком, они завернули к общему приятелю Панургову, а у того как раз охлаждалась привезенная кем-то с Кавказа кизиловая водка; во-вторых, дома кончились деньги, и Каляев был отпущен за пределы квартиры (вместо того, чтобы чинить перегоревший утюг) лишь потому, что наплел, будто Конотопов звонил ему насчет гонорара и сказал, если деньги не взять сегодня, то завтра их может и не быть; в-третьих — и это главное, — он всегда чувствовал себя перед женой виноватым и, что неудивительно, был таковым.

Пригромыхал, сотрясая стены, лифт. Каляев с омерзением лягнул напоследок эдемовскую дверь... И дверь медленно, с легким скрипом, отворилась. Самые несусветные мысли пронеслись в голове Каляева, прежде чем он вступил во владения Конотопова. Мигом вспомнилось, как стоял он перед закрытой дверью в «Прозе», и почудилась некая связь между двумя этими событиями, хотя ничего общего тут не было и быть не могло. Равно как ничего общего не могло быть у известного писателя и переводчика, а в последние годы к тому ж — и одного из ведущих российских издателей, весьма уважаемого на Западе Виктора Васильевича Игоряинова и неопрятного алкаша Гришки Конотопова, когда-то с тройками закончившего филфак и до «Эдема» работавшего экспедитором на овощной базе. И все-таки Каляев ощутил неясную тревогу, объединив мысленно двух этих несовместимых людей.

Он распахнул дверь пошире и через полутемную прихожую вошел в комнату, где все было, как и всегда, разве что один из кактусов лежал на боку, а рядом с ним валялись раздерганный веник, белая дамская перчатка и пустая бутылка из-под водки. Не мешкая, Каляев прошел дальше и здесь тоже ничего необычного не узрел, не считая настежь открытого сейфа. Вообще-то, брошенный в таком виде сейф должен был навести на мысль об ограблении, но почему-то не навел. Может быть, потому, что нижнее отделение сейфа было набито пустыми бутылками.