Очень мелкий бес

— С детства мне свойственна смелая парадоксальность независимых суждений, — говорил он, всматриваясь в темноту. — Происхожу я из крестьян Архангельской области, почти что из Холмогор, и ум у меня генетический. Еще дед мой был славен своими размышлениями, за что подвергался нападкам односельчан, далеких от науки и философии. Вот, к примеру, сейчас модно детей в пробирках выращивать, а он еще при царе высказывал такую идею. Суть ее сводилась к сбережению народных сил. Приметил мой дед, что бабы носят ребенка по девять месяцев и работают из-за этого вполсилы, а иная и вовсе спустя рукава. А если рыбу солить, если покос, если посевная или, напротив, уборочная? Куда ей с животом, мешает ей живот снопы вязать. А тут сослали к нам студента-химика одного, и тот с собой книг понавез. Сам ссыльный понять в них ничего не мог, потому что глаза у него уже были замылены профессора­ми. Зато дед, натура невинная, неиспорченная ученой болтовней, сумел извлечь не­мало пользы. К примеру, прочитал он про гомункулюса. Ясно, что в условиях лженаучной алхимии гомункулюса вырастить нельзя, но ясно и то, что выращивать его нужно, — идея-то сама по себе хорошая. Вот дед и загорелся ею, даже письмо Менделееву написал: так, мол, и так, предлагаю вам незамедлительно приступить к проблеме выращивания гомункулюса научным способом. Менделеев, правда, ему не ответил. Ну да ладно, наша косточка такая — мы не гордые, да упорные. Не стал дед ждать, пока наука созреет до его идеи, и занялся прогнозом общественных последствий все­ общей гомункулюзации. Не потому, что я внук, а по справедливости скажу: за одну постановку такого вопроса ему положен памятник. Завершил он работу к середине семнадцатого года и послал тезисы Керенскому. Главное, что было в тезисах, — это предложение организовать соответствующие фабрики, чтобы гомункулюсов создать столько, сколько нужно. Но Керенский тоже не ответил — ему матрос Железняк по­мешал. Дед запил горькую и помер, не дожив до окончания гражданской войны, а в году этак двадцать третьем пришло на его имя письмо из Совнаркома: дескать, идея ваша ценная, и государство рабочих и крестьян готово ей споспешествовать. Отец мой дедовы философские разработки послал в Москву, и куда они делись, не знаю. Кое-кто на них, думаю, диссертации защитил, и если копнуть поглубже, то все эти детишки в пробирках окажутся дедовыми крестниками. Сам отец пошел по технической части. Он изобрел установку по разжижению северных льдов и послал чертежи академику Шмидту Отто Юльевичу. Установка должна была нагревать воздух на трас­се прохождения судов и принесла бы огромный экономический эффект, но Шмидт почему-то не ответил. Полагаю, из-за возможной реакции Голландии, которая при массовом внедрении таких установок и, соответственно, массовом разжижении льдов ушла бы под воду. Видимо, тогда момент для этого еще не созрел. Между прочим, есть и у меня идейка в развитие отцовской. Если его установку, так сказать, глобализировать и обратить на вечную мерзлоту, то это позволит внедрять за полярным кругом субтропические культуры и создаст условия для размножения клонированного мамонта. Россия, в сущности, родина мамонтов, мамонт — русское национальное животное и наше отечественное достояние, и было бы политической ошибкой отдавать его клонирование на откуп американцам. Ведь мамонт — это и шерсть, и бивень, и шкуры, и даже мясо и молоко. Затрат на размножение мамонта нуль, наоборот — одна прибыль, в субтропической тундре мамонт выдюжит на подножном корму. А пасти его можно с вертолетов. Как раз занятие для голландцев, им ведь, когда Голландия уйдет на дно, ничего не останется, как переселиться в заполярные субтропики. С коровами у них получается, почему бы не попробовать с мамонтами?..

На этой фразе мотор перестал подавать признаки жизни. Минут десять еще Владимир Сергеевич ковырялся в проводках, потом выбрался наружу, постоял, щелкая зажигалкой, над поднятым капотом и возгласил:

— Станция Вылезай. Приехали! Без буксира не обойтись.

—  Придется вести его своим ходом. — Верховский поелозил худым задом по лежащему, как бревно, Бородавину и высунул ноги наружу.

— Ничего, отконвоируем, — отозвался Владимир Сергеевич. — А темнота — мелочи. Не на Севере Крайнем, когда ночь сто восемьдесят дней в году. Ее даже белые медведи с трудом переносят, и то потому что спят. А человек все равно не спит, он вынужден покорять природу и охранять северные рубежи.

Безучастного Бородавина выволокли из машины и повели по аллее. Когда отошли метров на пятьдесят, Владимир Сергеевич вспомнил о забытом в машине коле.

— Я сейчас, сейчас, — сказал он Верховскому и нырнул в темноту. — Вы покрепче его держите и не сходите с места.

Верховский  ощупью  проверил,  не  ослаб  ли  ремень,  которым  были  связаны  руки Бородавина, и достал сигарету.