Очень мелкий бес

Когда он, вызвав аварийку, возвратился назад, машина стояла без колес, с разбитыми стеклами и сломанной приборной панелью. Рукопись Бородавина лежала по­ верх крышки ближайшего марсианского цилиндра, но о ней Тарабакин не вспомнил и никогда больше не вспоминал.

— Вот так, Муся, хотите верьте; хотите — нет, — сказал Каляев, завершив свой рассказ, и налил себе еще водки. — А лучше всего давайте так: вы поверить себя не заставляйте, потому что поверить в это невозможно, но действуйте так, будто поверили. Идет?

— А что же делать? — спросила Муся.

—  Я  принципиально  отбрасываю  всякую  мистику.  В  противном  случае  остается сложить руки и ждать. Скажите, вы верите в дьявола?

Кирбятьева повела плечами:

— Я верю в Бога. Не представляю, что бы я делала, если бы не было Бога, — я бы, наверное, умерла от ужаса... Правда, крестилась я совсем недавно. Эдик был моим крестным...

Каляев  подавил  улыбку,  представив  циничного  Панургова,  называвшего  Библию сборником еврейских анекдотов, участником церковного таинства.

— Значит, вы и в дьявола верите, — сказал он и выпил.

— Верю, — ответила Муся. — Но не боюсь его. Если бы дьявол пришел по мою душу, я бы знала, что ему отвечать. Душу я не продам ни на каких условиях — ни за вечную молодость, ни даже за любовь.

Лицо  у  нее  было  такое  решительное,  будто  дьявол  уже  поднимается  по  лестнице и сейчас позвонит в дверь.

— А вот в средние века считали, что женщина — это бездушная оболочка, и потому дьявол с предложениями насчет души приходил тогда исключительно к мужчинам, — неучтиво сказал Каляев, про себя полагая, что дьяволу вряд ли нужна Мусина душа и что уж наверняка он не станет с Мусей торговаться.

— В средние века ошибались, — отрезала Муся. — Если есть вера, значит, есть и душа. И дьявол может прийти по любую душу независимо от ее половой принадлежности... Кстати, вы никогда не задавались вопросом, почему Бога всегда изображают мужчиной? А что, если он женщина?

— Не мне судить, — ушел Каляев от обсуждения Мусиной гипотезы. — Я нехристь, и родители мои, представьте себе, некрещеные. Атеист, знаете ли, в третьем поколении. Никогда не верил ни в Бога, ни в черта, ни в душу в качестве субстанции. — Каляев снова налил себе и выпил. — Но теперь готов поверить — если не в Бога и душу, то в черта точно.

— Не надо так говорить, — сказала Кирбятьева. — Может быть, Эдику еще можно как-то помочь.

Каляев хлопнул себя по коленке.

— Помочь ему можете только вы. Я, конечно, Муся, ничего в сыске не соображаю, и все-таки... Нельзя ли сделать так, чтобы Эдика, Вадима и Бунчукова поискали по милицейским каналам, но неофициально, по знакомству, что ли?..

— Да, я попробую, — неуверенно сказала Муся. — Вы не могли бы отвернуться? Я переоденусь.

Каляев поднялся, повернулся спиной и стал разглядывать книжные полки. Две верхние, с которых свисала внушительная связка хлопушек, почти целиком были заняты книгами самой Муси; здесь же между книгами и стеклом стояли две фотографии — знакомого Каляеву классика отечественного детектива и неизвестного ему милицейского майора (это был майор Курощипов, убитый бандитами). Ниже располагалась судебно-медицинская литература, и взор Каляева не мог не задержаться на корешке с названием «Методы расчленения и сокрытия трупа, применяемые преступниками*. Еще две полки занимали собрания Достоевского, Фенимора Купера и Василия Аксенова, а на двух нижних полках стояли издания последних лет. Каляев разглядел у самого пола два сборника, куда входили и его повести.

Рядом с  ними   сверкала   золотым   обрезом   псевдоисторическая   трилогия   Игоря Счастьина «Мечом и поцелуем», «Шашкой и лобзанием» и «Кинжалом и нежностью». Все понимали, что Счастьин — это псевдоним, но никто, даже Панургов, который собирал все литературные сплетни, не знал, кто под ним скрывается. Сочинения Счастьина, на первый взгляд такие занимательные, при взыскательном прочтении оказывались пусты, но писал он в отличие от того же Сергея Тарабакина нормальным русским языком, обнаруживал знание предмета и выстраивал сюжеты так мастерски, что создавалось впечатление тонкой пародии и сознательного издевательства над неискушенным читателем. Панургов считал, что под этим вызывающим псевдонимом ук­рылся кто-то из старой писательской гвардии, Каляев предполагал, что не обошлось без целой группы авторов, а Портулак, исходя из каких-то особенностей стиля Счастьина, подозревал участие в этой группе самого Каляева. И все были согласны с Бунчуковым, который говорил, что такие плохие романы писать так хорошо безнравственно...

— Я готова, — сказала Муся.

Мундир преобразил ее. Каляева пронзали волевые, с претензией на жесткость серые глаза; линия губ была тверда, а на подбородке обозначилась ямочка; Кирбятьева даже как будто стала стройнее и чуть выше ростом.

— Ну а я всегда готов. — Каляев пошел к двери. — Куда мы направимся?

— Никуда, — еще четче обозначила ямочку старший лейтенант.

— А зачем же тогда было переодеваться? — удивился Каляев.

Муся не удостоила его прямым ответом.