Очень мелкий бес

— Мишенька, я на сегодня пас, — сказал он. — Клотильда уже, наверное, выглядывает меня в окно. Кстати, Мишенька, вы как кошатник в первую очередь и как писатель во вторую, конечно, знаете, как называются роды у кошек.

— Окот.

— А у ежей?

— Оёж? — неуверенно сказал Вятич.

Верховский рассмеялся:

— Ставлю бутылку коньяка, что до завтра так и не догадаетесь.

С этими словами Гай Валентинович вышел в коридор. В лифте он запустил руку в портфель, нащупал папку с бородавинской рукописью, словно проверяя, не забыл ли ее на столе, и пробормотал, глядя на себя в зеркало:

— Совпадение исключено, совпадение исключено...

13

Дождавшись, пока откроется метро, поэт-рубаист Вадик Портулак, усталый и продрогший, забился в угол пустого вагона и мгновенно увидел сон, будто едет на верблюде по безлюдной пустыне и вдали, в горячем мареве, прорисовывается город с минаретами, садами и фонтанами. Он понял, что это мираж, но все равно направил верблюда к городским воротам. Ворота не отдалились и не исчезли, как полагалось бы миражу, и он въехал в них. Хриплый голос, напоминающий голос Владимира Сергеевича, сказал: «Осторожно! Двери закрываются!» — и ворота захлопнулись. Вслед за этим какие-то люди стащили Вадика с верблюда, взяли его под руки и повели к дворцу с крылечками, мостиками и башенками, протолкнули во внутренний дворик, и снова голос, теперь уж точно Владимира Сергеевича, сказал: «Осторожно! Двери закрываются! Следующая станция— Чугунные Ворота». И ворота, тяжелые чугунные ворота, выкрашенные облупившимся суриком, не замедлили явиться; он прошел их, и Владимир Сергеевич услужливо сообщил: «Осторожно! Двери закрываются!» Перед Вадиком возникла анфилада залов, стены которых покрывали ковры; на одном из ковров он увидел объемное изображение и узнал себя, Панургова, Каляева и Бунчукова, вошел в это изображение и понял, что все они — лишь фигуры на доске, похожей на шахматную, но с большим, прямо-таки гигантским количеством клеток. «Осторожно! Ковер закрывается!» — сказал Владимир Сергеевич. Комнату внутри ковра, где Вадик оказался, тоже украшали ковры; из одного ковра вышел тучный человек в чалме и пригласил его за доску. Вадик сел и понял, что человек в чалме — это Валтасар, а доска и фигуры на ней — принадлежности для игры в Большого Шайтана. «Вам выходить», — сказал Валтасар, поглаживая крашенную хной бороду в затейливых за­витках. «Ходить?» — переспросил Вадик, берясь за фигурку — маленькую собственную копию. «Выходить», — повторил вавилонский царь и потряс его за плечо. Ужас накатил на Вадика, он понял: сейчас произойдет что-то ужасное...

—  Вам  выходить,  —  сурово  повторил  Валтасар.  —  Конечная  станция,  молодой человек. Приехали!

Портулак открыл глаза. Над ним стоял служитель метрополитена в фуражке и без бороды. Это была та станция, где через несколько часов предстояло оказаться Мухи­ну. Но, в отличие от Мухина, выходить наружу Портулак не стал и сразу поехал в обратном направлении. Глаза его предательски закрывались, но, опасаясь снова за­ехать к черту на кулички, он усилием воли разлеплял веки. В полудреме ему вспомнился  вчерашний  разговор  на  кухне.  Правда,  лица  Бунчукова,  Каляева  и  Панургова были подернуты дымкой, и слова, которые они говорили, звучали словно не по-русски,  но,  проносясь  в  сознании  метеорами,  эти  слова  оставляли  ощущение  тревоги. Иногда в поиск их смысла вклинивался пронырливый Владимир Сергеевич с сообщением о закрывающихся дверях. Как бы то ни было, Вадик добрался до дома, пролопотал матери что-то («Доброе утро, мама!» или, может быть, «Осторожно! Двери закрываются!») и, одетый, упал ничком на диван.

Разбудил его телефонный звонок. Мать сняла трубку с параллельного аппарата в коридоре, и по ее разговору Вадик понял, что звонит каляевская жена Ляля. Ситуация была обычная. На следующий день после застолья ревнивая Лялечка обзванивала друзей Каляева, и наводила справки, один ли он приходил, с кем и во сколько ушел. Затем снимался допрос с Каляева, и сравнивались результаты. Вадик, Бунчуков и Панургов врали каждый на свой лад, а Каляев говорил что-то свое и, пойманный на разночтениях, отбывал наказание на домашнем трудовом фронте. По-настоящему понимал Каляева лишь многократно состоявший в браке Бунчуков. Неженатому Порту­лаку семейные страдания Дрюши казались искусственными, и будет натяжкой сказать, что он им глубоко сочувствовал.

И на этот раз разговор матери Вадика и Ляли шел по наезженной колее. Ляля жаловалась на Каляева и подозревала супружескую измену, а мать Вадика, наоборот, Каляева защищала и ставила в пример своему непутевому сыну. Вадик не вникал в слова матери до тех пор, пока она не перешла на него самого.