Очерк французской политической поэзии XIX в.

Учение Фурье во многом расширило кругозор поэта, обогатило его критическую мысль, прояснило ему некоторые стороны социально-экономической жизни, в частности вопрос о хаотическом характере капиталистического производства, но усилило религиозные и другие романтические мотивы его тогдашней лирики. В годы Второй империи Потье написал немало фурьеристских песен, часть которых впоследствии не хотел издавать, находя, что они «слишком заражены мистицизмом и пантеизмом» (песни эти тоже еще не разысканы). Учение Фурье иной раз тянуло его и к отказу от социальной борьбы. Но лишь в песне «Выставка» (1861), отклике на открывшуюся в Париже всемирную выставку промышленности, поэт, воспевая великие достижения науки, техники и индустрии, позволил себе увлечься мечтой о том, что их развитие способно привести к братству классов.

Было бы, впрочем, ошибкой думать, что Потье с самого начала и без всякого внутреннего сопротивления подчинился воззрениям фурьеризма. Если, например, Фурье не отрицал частной собственности, то Потье всегда оставался ее врагом. В песне «Мои владения» говорится, что когда поэт выезжает за город, то сколько бы собственники ни отгораживали от него заборами природу, он все равно владеет всеми ее просторами, далями, зеленью листвы, цветущими лугами, пением птиц. Весь пафос этой песни — в мысли о том, что отношения частной собственности глубочайше противоречат законам природы, являющейся достоянием всего человечества.

В автобиографии Потье отмечал, кроме того, что всегда был далек от ортодоксальных учеников Фурье, от «жрецов» его школы: «Я был слишком революционен для сей миролюбивой демократии, и мой анархистский динамит всегда ранил жирные икры этим церковным старостам».

Слова «анархистский динамит» не следует понимать буквально, т. е. в том смысле, что Потье якобы заявляет о своей принадлежности к анархистам: нет, он говорит здесь лишь о своей подспудной бабувистской революционности, никогда не умиравшей в его душе, о своей непримиримой вражде к существующему буржуазному гнету, о вечной боли за горести трудового народа, за погибшую Вторую республику. Для знакомства с этими настроениями Потье, не оставлявшими его в самую реакционную пору Второй империи, чрезвычайно ценны замечания русского революционного демократа, поэта М. Л. Михайлова, познакомившегося с Потье в Париже в 1858 г. и рассказавшего об этой встрече на страницах некрасовского журнала «Современник». Сообщение Михайлова — первое в литературе упоминание о Потье и его песнях.

Михайлов обрисовал внешний облик Потье — «добродушного вида толстяка с тихим и кротким голосом и большими черными выразительными глазами». Потье «спел слабым, несколько дрожащим голоском» ряд своих песен; из них Михайлову особенно понравилась песня «Жак и Марианна», которая, писал он, «непременно должна бы войти в народ, потому что ее смело можно поставить наряду с лучшими песнями Беранже и Пьера Дюпона».

Песню эту Потье переработал в 1870 г., озаглавив «Когда ж она придет?» Имен ее прежних персонажей здесь нет, но песня повествует о том же напряженном, страстном, молитвенном ожидании ее лирическим героем прихода Возлюбленной, той Красавицы, которую воспевал еще Пьер Дюпон в «Песне крестьян», — прихода социальной революции. Когда же она придет? Что без нее труженик? Он темен, беспомощен, он раб своего хозяина, он вечная жертва войны и ростовщика, он до предела измучен… Спасти его может только Красавица. «Ах, я жду ее, жду! Долго ли мне еще ждать?»

Отвращение поэта к милитаризму Второй империи и ее непрестанным войнам отозвалось в ряде его сатирических песен. В «Забастовке женщин» он воскрешал мотив аристофановской «Лисистраты», в других песнях резко отрицал войну и наглую власть военной касты. Все чаще шла речь в его новых песнях о вопиющих социальных контрастах общества Империи, а главное — о бесконечном угнетении и нищете народа. Возвращаясь к одному из знаменитых образов романа Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль», он говорил в песне «Замерзшие слова» о том, какой поднимется вопль всеобщего негодования, когда скованные льдом реакции слова народного гнева наконец оттают!

К концу 1860-х годов влияние фурьеризма все более гаснуло в поэзии Потье. Правда, в песне «Утопист 1800 года» он еще говорил, что ведь многие упования былых утопистов стали явью, что паровоз, питающийся огнем, пришел на смену старому, медлительному, запряженному лошадьми дилижансу, — почему же не верить в то, что со временем накопится великий, всевластный «поток любви» и что «объединившиеся народы завладеют наконец землей, как местом всемирного наслаждения»? Но эта песня 1868 г. — лишь рецидив былых фурьеристских мечтаний поэта, последняя и прощальная их вспышка… Потье отказывался, конечно, не от мечты вообще, но от власти пассивной мечтательности ради борьбы с гнетом Второй империи за страдающее трудовое человечество.