Очерки из истории канонического права XI–XII вв.: Ансельм Луккский, Феодор Вальсамон, Нерсес Лампронский

«Василевс даже имел дерзость, – чтобы не сказать более, – обращать священные сосуды в обыкновенное употребление и, отнимая их у Божиих храмов, пользоваться ими за собственным столом. Он употреблял также вместо кубков для питья чашеобразные изделия из чистого золота и драгоценных камней, висевшие над царскими гробницами как благоговейное приношение почивших Богу; обращал в рукомойники ненаглядно прелестные, бесподобной работы, водоливни, из которых умываются левиты и священники, приступая к совершению божественных тайн; снимал с честных крестов, равно как с досок, заключающих в себе бессмертные Христовы изречения, драгоценные оклады и делал из них ожерелья и цепи, а после и эти цепи по своему произволу опять переделывал для другого употребления, совсем некстати прилаживая их к разным царским одеждам. Когда же кто-нибудь решался напомнить, что такие поступки не приличны ему, – боголюбезному автократору, наследовавшему от предков славу благочестия, – что это просто святотатство, то он сильно и горячо вооружался против таких замечаний, находя, что они выражают явное неразумие и самое жалкое непонимание истины; потому что, – с напряжением говорил он, – царям все позволительно делать, и между Богом и василевсом в управлении земными делами отнюдь нет такого несоединимого и необъединительного расстояния, как между утверждением и отрицанием. Настаивая на том, что подобные распоряжения, без всякого сомнения, не предосудительны и неукоризненны, он приводил в пример, что самый первый и знаменитейший христианский государь, Константин, также повелел один из гвоздей, которыми пригвожден был Господь славы к древу проклятия, вделать в узду своего коня, а другой вставить в шлем: но о цели, с которою равноапостольный император употребил эти вещи, как украшение для себя, именно о его намерении показать таким образом эллинам, которые считали евангельскую проповедь юродством, что слово крестное имеет божественную силу, – разумеется, умалчивал»[276].

Жильбер Дагрон в своей знаменитой работе «Empereur et Prêtre», ставшей, по словам А. Е. Мусина[277], «откровением истории», предложил иное понимание интересующей нас схолии Вальсамона. Сопоставляя текст Вальсамона с посланием папы Геласия императору Анастасию I, Дагрон трактует схолию как сознательную провокацию греческого канониста, направленную против популярной среди латинских церковных писателей XI–XII вв. доктрины папской теократии. Если папа Геласий утверждал, что языческие императоры присвоили себе титул верховного понтифика по бесовскому наущению и что после пришествия истинного царя и архиерея Христа более ни один император после Грациана не присваивает себе титул понтифика, канонист из Константинополя Вальсамон «знает, что никакого религиозного преемства между язычеством и христианством не существует и никогда языческий жрец не будет уподоблен христианскому епископу лишь благодаря простому созвучию титулов. Но император-архиерей не просто один из христианских императоров, он звено в цепи тех царей, которые от Мелхиседека до Давида, от Давида до Августа и от Августа до Константина исполнили, сознательно или бессознательно, свою миссию в домостроительстве нашего спасения … и нет ничего нелепого в том, чтобы использовать для оправдания этой миссии в качестве аргумента титул императора Клавдия, особенно если он встречается на страницах «Иудейских древностей» Иосифа Флавия, книги истины, где он упоминается в связи с римской политикой в отношении иудеев»[278]. К сожалению, Дагрон запамятовал, что у Вальсамона речь идет о Клавдии, а не о Тите, что, конечно, не снижает ценность его критического замечания.

В какой же степени интерпретация, данная Вальсамоном древнеримскому императорскому титулу и осмысленная им в контексте литургических функций византийского василевса, была адекватна исторической реальности? Критический разбор схолий Вальсамона на Номоканон XIV титулов позволяет сделать вывод о том, что византийский канонист, как и его предшественники, не знал латинского языка и цитировал конституции из Кодекса Юстиниана по греческому переложению, сделанному в конце VI в. юристами Талелеем и Анатолием, и вошедшему в первой четверти VII в. в Collectio Tripartita, а в последней четверти IX в. в окончательную редакцию Василик. Следовательно, закономерен вывод о том, что Вальсамон мог черпать сведения о тех или иных реалиях древнеримской истории исключительно из произведений древнегреческой историографии, достаточно популярных в Византийском образованном обществе со времен Фотия и Константина Багрянородного. Разумеется, к числу наиболее популярных в Византии представителей древнегреческой историографии римского периода относились Полибий, Плутарх, Аппиан и Дион Кассий, однако, по-видимому, не их труды, а труды именно Иосифа Флавия – эллинизированного иудея – были наряду с трудами Евсевия под рукой у церковного иерарха, каковым являлся Вальсамон в период его работы над схолиями.