Очерки лондонских нравов (старая орфография)

Но вамъ не услышать подобныхъ признаній отъ страдалицы, ложе которой окружаютъ дти. Полу-скрываемые вздохи и рыданіе ихъ нарушаютъ безмолвіе комнаты. И наконецъ, когда слабая рука матери остается неподвижною, когда потухающій взоръ ея слабо переходитъ отъ отца къ дтямъ, когда она тщетно старается что-то сказать и голова ея тяжело опускается на подушку, тогда все притихаетъ, и она, по видимому, предается сладкому сну. Дти наклоняются надъ ней; они призываютъ ее — сначала тихо и нжно, а потомъ громкимъ и раздирающимъ воплемъ отчаянія. Но на призывъ ихъ нтъ отвта. Они прислушиваются къ ея дыханію, но дыханіе замерло въ ея груди. Они щупаютъ біеніе сердца, но оно затихло навки. Это сердце сокрушилось, и страдалица заснула непробуднымъ сномъ.

Мужъ опускается подл кровати на стулъ и обими руками сжимаетъ себ пылающую голову. Онъ смотритъ то на одно, то на другое дитя и, встрчаясь съ горячими слезами ихъ, невольно содрогается. Ни одного слова утшенія не достигаетъ его слуха, ни одного взгляда состраданія не останавливается на его лиц. Вс и все охладло къ нему, и когда онъ неровными шагами удаляется изъ комнаты, никто не слдуетъ за нимъ, никто не хочетъ утшать его.

Но было время, когда множество друзей окружали его во время горести, когда искреннее состраданіе отвчало на его душевную скорбь. И гд же теперь эти друзья? Друзья, родственники, знакомые одинъ за другимъ отстали отъ него, покинули его какъ безпутнаго человка, какъ горькаго пьяницу. Одна только жена прильнула къ нему, одна только она длила съ нимъ радости и горе и при крайней нищет терпливо переносила тяжкій недугъ, и чмъ же онъ заплатилъ ей за это? онъ едва доплелся изъ таверны въ то время, когда несчастной матери оставалось нсколько минутъ жизни.

Время проходитъ: трое оставленныхъ ему дтей подростаютъ и наконецъ выходятъ изъ дтскаго возраста. Отецъ по прежнему тотъ же закоренлый, неисправимый пьяница, но только сдлался еще бдне, еще оборванне, еще распутне. Мальчики долго бгаютъ по улицамъ безъ всякаго присмотра, безъ всякаго воспитанія и наконецъ совсмъ покидаютъ его; при немъ остается одна только дочь, и остается для тяжкой работы. Брань и побои всегда доставляютъ ему нсколько денегъ чтобъ снести ихъ въ таверну. И такимъ образомъ разгульная жизнь течетъ обычнымъ чередомъ.

Однажды вечеромъ онъ возвращается домой около десяти часовъ, — ране обыкновеннаго, потому что дочь его вотъ уже нсколько дней лежитъ больная, и слдовательно ему не на что гулять въ таверн. Для пріобртенія денегъ руками дочери онъ первый разъ во время ея болзни ршается посовтовать ей обратиться къ приходскому доктору, или по крайней мр ршается спросить, чмъ она страдаетъ. Была дождливая декабрьская ночь; втеръ дулъ пронзительно холодный и дождь падалъ крупными, тяжелыми каплями. По дорог онъ выпрашиваетъ у проходящихъ нсколько пенсовъ, покупаетъ небольшую булку (замтьте — онъ заботится о дочери, когда видитъ въ ней орудіе для пріобртенія денегъ) и торопится къ дому съ такой быстротой, сколько позволяютъ ему втеръ и дождь. Между улицей Флитъ и набережной Темзы находится нсколько грязныхъ ветхихъ строеній. Къ одному-то изъ этихъ строеній онъ и направляетъ свои нетвердые шаги.

Переулокъ, въ который онъ поворачиваетъ, самый грязный и самый бдный. Дома, вышиною отъ двухъ и до четырехъ этажей, окрашены тми неопредленными красками, какія время, сырость и гнилость сообщаютъ зданіямъ, сооруженнымъ изъ самыхъ грубыхъ и самыхъ твердыхъ матеріаловъ. Окна многихъ домовъ заклеены бумагой; двери попадали съ петель; почти изъ каждаго окна высовывается жердь для сушки блья; изъ каждой комнаты вылетаютъ громкіе звуки брани и ругательствъ.

Одинокій фонарь въ центр мрачнаго двора погашенъ или силою втра, или кмъ нибудь изъ обитателей этого мста, для того, чтобы жительство его не было доступно для человка незнакомаго съ мстностью; единственный свтъ, подающій на избитую мостовую, выходитъ изъ оконъ комнатъ, принадлежащихъ боле счастливымъ обитателямъ, которымъ подобная роскошь еще доступна. Посреди переулка проходило глухое журчанье потока грязи вмст съ дождевой водой: втеръ свисталъ между втхими домами, двери и ставни пронзительно скрипли на петляхъ, окна дребезжали. Казалось, что каждый новый порывъ втра грозилъ разрушеніемъ всему кварталу.

Человкъ, за которымъ мы слдимъ, почти ощупью пробираясь въ эту берлогу, безпрестанно попадаетъ въ глубокія лужи и наконецъ доходитъ до послдняго дома въ квартал. Двери, или, лучше сказать, остатки отъ дверей, стояли настежь для лучшаго удобства безчисленному множеству жильцовъ. По старой и переломанной лстниц мужчина ощупью пробрался на чердакъ.

Уже онъ находился въ двухъ ступенькахъ отъ своей комнаты, какъ вдругъ отворяется дверь въ нее и является двушка. Видъ этой двушки болзненно изнуренный; его можно сравнить со свчей, которую она прикрывала изсохшей рукои.

— Это вы батюшка? спрашиваетъ двушка.