Очерки по русской литературной и музыкальной культуре

Однако возникают возражения. Один скептик заявляет, что речь идет о необычном товаре, к тому же опасном; тот, кто сегодня продает глупость, завтра вполне может начать торговать своей совестью. А как определить дурака? Ведь их трудно отличить от не-дураков. Принимается решение создать новую отрасль науки, дуракологию, а также новые правительственные организации (Главглуп, Завдур), ответственные за выработку соответствующих нормативов и стандартов. Победу одерживает про-дурацкая сторона. Однако во втором акте, когда к отправке готовится первая партия из тысячи дураков, проблемы нарастают. Если все пройдет удачно, проект улучшит торговый баланс Советской России. Но вскоре становится понятно, что проблема заключается не в самих дураках, потому как любой может выставить себя дураком, а в людях, которые уполномочены решать, кто таковым является. Более того, часть тех, кого определили в дураки, рассматривают депортацию как наказание, а другие – нет. В центре традиционной комической сюжетной линии – рассеянный стареющий и старорежимный профессор и его взбалмошная молодая жена, которая привлекает к себе внимание чиновника Главглупа. Потенциально трагическая сюжетная линия связана с тонким противоречием между (с одной стороны) экспортом дураков за твердую валюту и (с другой стороны) разоблачением умных людей, которые притворяются дураками, чтобы попасть на Запад. («Недоглупить – плохо, переглупить – и того хуже».) Назначенные дураками начинают испытывать беспокойство. Заключительный (четвертый) акт напоминает о той смеси стыда, разоблачения и погружения в неограниченную фантазию, которую мы находим в финале «Мертвых душ» или в последних минутах «Ревизора» Гоголя. От греха подальше объявляется, что советский дурак не поддается перевозке. Он глубоко укоренен в своей родной почве и социальном окружении. Отправленный (или проданный) за границу, он обречен. Штабеля дураков остаются на товарном складе, надежно запертые на замок. Все коммерческое предприятие, затеянное для укрепления капитализма и уменьшения советского государственного долга, терпит крах.

В 1929 году Кржижановский показал свою новую сатирическую пьесу директору Камерного театра Таирову. Несмотря на то что в Камерном на протяжении шести месяцев шел в равной степени стоящий на грани запрета «Багровый остров», одна из наиболее неоднозначных сатир Булгакова на нэп, Таиров посоветовал другу не распространять «Писаную торбу». В пьесе отчетливо выделяются три подтекста, каждый из которых к исходу десятилетия становился опасен. Первый из них – это классическая гоголевская «история плута», связанная с нечестным торговцем, которому пришла в голову новаторская идея получить выгоду с помощью мошеннической сделки с человеческим товаром. Это – сюжет «Мертвых душ», широко распространенный с первых дней нэпа и вплоть до конца 1930-х годов и использовавшийся в таких популярных произведениях, как «Мандат» Николая Эрдмана и «Зойкина квартира» Булгакова. Однако вариант чичиковской махинации у Кржижановского был слишком неоднозначным, чтобы предоставить зрителям возможность испытать морально удовлетворяющий катарсис. Если лжецы и дураки – это все, что осталось, и для них есть почва, то кому можно верить? Последние строки «Писаной торбы», произносимые «глупым» нэповским чиновником, могли раздразнить сторожевого пса партии: «Если голова, придумавшая идею, не достойна ее, идея отбрасывает голову напрочь…Поздно или рано, и чем скорей, тем лучше, настанет день, когда всем ослам, груженным философией, всем социализма ради юродивым, придурачивающимся к нашему делу, всем недоумкам, присватавшимся к революции, мы скажем, широко распахивая двери: “Вон, пошли вон, дураки”» [СК 5: 7-63][397].

Это заключительное приглашение несогласным покинуть страну предполагает второй подтекст, более старый и более глубокий. Это – сюжет «Корабля дураков», дидактической поэмы, написанной в 1497 году эльзасским сатириком Себастьяном Брантом (1457–1521), в которой давался совет посадить всех нечестивых грешников на корабль и выслать их в отдаленные земли. Классическое произведение Бранта подсказывает третий подтекст, который ближе родной стране: «философский пароход» периода раннего нэпа. По личному распоряжению Ленина принудительной «ссылке без права на возвращение» подверглись более 60 религиозных философов и представителей интеллигенции и их семьи, отправленные из Петроградской гавани двумя рейсами осенью 1922 года. Большая часть этого «человеческого капитала», «глупцы» с точки зрения диалектического материализма, со временем обосновалась в Праге, Берлине и Париже, определив христианскую и экзистенциалистскую философию русской диаспоры в двадцатом веке. Многие из этих философов искренне верили в то, что советский эксперимент завершится провалом. По возвращении в Россию всем им был вынесен смертный приговор.